Куан поклонился кардиналу.

   — Это было бы огромным несчастьем, ибо тогда те, кто предшествовал мне, тоже стали бы известны как еретики: святой Фома Аквинский, Августин, милосердный целитель. — Лёгкая насмешка и ехидное выражение, на миг тронувшее каменное лицо Куана, не укрылись от Леонардо... и от кардинала тоже.

   — Кощунственно даже делать подобные сравнения, — сказал он. — У вас грешная невозрождаемая душа, синьор, и я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы в будущем вам не удавалось столь свободно отравлять наш христианский источник.

Симонетта коснулась руки кардинала.

   — Вы не так поняли Куана, ваше преосвященство. Он достойный человек, он радеет за Христа и заслуживает похвалы. — Она отвела его в сторонку. — Не будете ли вы так добры составить мне компанию на некоторое время?

Кардинал коснулся книги, которую держал в руках Леонардо.

   — Мне страшно за вашу душу, signore artista. Она подвергается такому искушению. — И он ушёл с Симонеттой.

В зале сильные слуги ловко сдвигали вместе секции танцевального помоста, украшенного гобеленами, статуями, со скамьями для знати. Запели рога, и на помосте появились танцоры — мужчины и женщины в откровенных костюмах персикового цвета.

Гости расступались перед Симонеттой и кардиналом: они заняли свои места, и труппа поклонилась им.

   — Идём посмотрим, — сказал Никколо Сандро; тот, явно расстроенный, извинился перед Леонардо и Куаном.

   — Ваш друг, кажется, целиком пленён прекрасной дамой, — заметил Куан.

   — Это его крест, — отозвался Леонардо.

   — Кстати, о крестах, — сказал Куан, — не лучше ли будет вам возвратить мне книжечку, которую я вам дал, и не навлекать на себя кардинальский гнев?

   — Едва ли его можно считать священником, — Леонардо против воли улыбнулся, — но зачем вы злили его?

   — Я не собирался этого делать, — сказал Куан. — Он был зол ещё до того, как я привлёк его внимание.

   — Он может быть сильным врагом.

   — Мне не нужны враги.

   — Вы только что создали одного.

   — Но я не задержусь в вашей прекрасной стране, мастер Леонардо. Скоро я возвращаюсь в край, где ваш красивый язык не звучал никогда.

   — А где это?

   — Разве вы не беседовали с мастером Тосканелли? — удивился Куан.

   — О чём?

   — А, — сказал Куан, словно в этом и заключался ответ.

   — Откуда вы знаете маэстро? — поинтересовался Леонардо.

   — Мы с мастером Тосканелли какое-то время переписывались. Обменивались книгами и кое-какими полезными сведениями. Я бывал в ваших землях довольно регулярно и, должен сказать, получил немалую выгоду от торговли со многими вашими княжествами, хотя торговля и не истинное моё призвание.

   — Что же тогда?

   — Я путешественник, искатель знаний, как ваш знаменитый Марко Поло[56]. И инженер, как вы, мастер Леонардо. Маэстро pagholo Medicho[57] говорил мне о вас.

Леонардо поразило, что Куан так близко знает Тосканелли, потому что только самые близкие люди называли его «pagholo Medicho».

   — Нам суждено было встретиться, — продолжал Куан.

   — А... и вы узнали об этом предначертании, «вспомнив» наше будущее? — спросил Леонардо.

Куан чуть склонил голову и улыбнулся.

   — И куда вы теперь собираетесь? На родину?

   — Это зависит от маэстро и от посланника султана вавилонского, Деватдара Сирийского. Он тоже здесь, на приёме. — Куан указал на человека в тюрбане и модном флорентийском костюме, которого Леонардо приметил ещё раньше. Симонетта как раз представляла его молодому кардиналу. Куан засмеялся.

   — Его преосвященство и Деватдар — полные противоположности.

   — Что правда, то правда, — согласился Леонардо.

Когда Куан направился к помосту, где сидели Симонетта, кардинал и Никколо, мальчик оставил их и через всю залу перебежал к Леонардо.

   — Пойдём, ты должен взглянуть на танцоров! Они такие лёгкие и прекрасные, будто сильфы, того и гляди, взлетят.

   — Судя по тому, что рассказал мне Сандро, ты довольно уже успел насладиться красотой для одной ночи.

Никколо потупился.

   — Ты хочешь остаться один, маэстро?

   — Возможно — на время.

   — Ты всё ещё грустишь, мастер?

Леонардо улыбнулся мальчику и сжал его плечо.

   — А ты... ты всё ещё боишься?

   — Мне будут сниться кошмары про этого растерзанного мальчика. Но сейчас мне надо не думать об этом.

   — Практичная философия.

   — Именно. И тебе также не нужно думать о своей...

Но тут вдруг появилась Симонетта.

   — Идём, Леонардо, время уходить, — сказала она. — Окажете ли вы — ты и твой юный друг — мне честь, проводив меня домой?

   — А как же танцы? — спросил Леонардо.

   — Наш друг с Востока собрался танцевать собственный танец с его преосвященством и посланником султана, — засмеялась она. — Думаю, его преосвященство собьётся с ног в заботах с нашими сановными гостями. Благодарение нашей Святой Матери, по крайней мере, дела отвлекут его от несомненно духовного интереса, который он питает ко мне.

   — Где Сандро? — спросил Леонардо. — Уверен, что он...

   — Он приходит в себя, — перебила его Симонетта. — И, думаю, нам лучше уйти, пока он не вернулся.

   — Это может задеть его чувства.

   — Они и так задеты. — Симонетта повернулась к Никколо и попросила его принести ей леденцов. Когда мальчик отошёл, она продолжала: — Ревность Сандро сегодня взяла верх над его самообладанием. Он выпил слишком много и допрашивал меня, как муж. Завтра, думаю, он опомнится и будет каяться. Но сегодня он сам не свой.

   — Он думает, что...

Симонетта взглянула на него.

   — Да, он думает, что у нас с тобой связь.

   — Но каким образом?..

   — Быть может, Нери сочинил что-нибудь, он это любит.

Вернулся Никколо с конфетами.

   — Идём? — спросила Симонетта, и они вышли. Слуги с шандалами вели их сквозь залы; но в гулкой тьме было слышно, как Сандро зовёт:

   — Симонетта! Симонетта...

Голос его был слаб, как приятное воспоминание.

Можно было подумать, что Великая Птица уже взлетела, что она парит в дымке утреннего воздуха, как огромная, небывалая колибри. Эта химерическая тварь свисала с высокого аттического потолка Леонардовой мастерской в bottega Верроккьо: резная доска, снабжённая рукоятками ручного управления, петлями из хорошо выдубленной кожи, педалями, воротом, вёслами и седлом. Большие ребристые крылья из тростника, бумазеи и накрахмаленной тафты соединялись с более широким концом доски. Они были выкрашены в ярко-красный и золотой, цвета Медичи, ибо именно Медичи будет присутствовать при его первом полёте. Как писал Леонардо в своей записной книжке: «Помни, что птица твоя должна подражать не чему иному, как летучей мыши, на том основании, что её перепонки образуют арматуру или, вернее, связь между арматурами, то есть главную часть крыльев. И если ты подражал крыльям пернатых, то знай, что у них более мощные кости и сухожилия, то есть перья их друг с другом не соединены, и сквозь них проходит воздух. А летучей мыши помогает перепонка, которая соединяет целое и которая не сквозная». Он писал заметки справа налево зеркальным шрифтом своего изобретения — ему не хотелось, чтобы у него крали идеи.