Хоть он и сидел перед холстом, на котором писал, и глаза его жгло от испарений лака, льняного масла и первосортного скипидара, Леонардо тревожно поглядывал вверх, на своё изобретение. Оно заполняло всю верхнюю часть комнаты, потому что размах его крыльев был свыше двадцати пяти пядей — более пяти футов.

В течение последних нескольких дней Леонардо пребывал в уверенности, что с его Великой Птицей что-то не так, однако не мог и предположить, что именно. Не мог он и толком спать: ему снились кошмары из-за мрачных предчувствий, связанных с летающей машиной, которой предстояло слететь с вершины горы через десять дней. Кошмар был всегда один и тот же: он падает с огромной высоты... без крыльев, без сбруи... в пустоту сияющей бездны, а над ним, возносясь на головокружительную высоту, вздымаются знакомые, озарённые солнцем холмы и горы Винчи.

Он оторвался от машины, чтобы в утренние часы поработать над маленькой Мадонной для Лоренцо: Первый Гражданин заказал её, чтобы подарить Симонетте. Они конечно же хотели бы видеть, что картина подвигается, особенно Симонетга. Леонардо говорил ей, что полотно близко к завершению; ложь, разумеется, потому что он был слишком занят Великой Птицей, чтобы завершать заказанное.

В дверь знакомо постучали: два едва слышных удара, затем один громкий.

   — Входи, Андреа, не тяни кота за хвост, — отозвался Леонардо, не вставая из-за холста.

Верроккьо ввалился в комнату вместе со своим старшим подмастерьем Франческо ди Симоне, кряжистым полнолицым человеком средних лет, чьё мускулистое тело только-только начало обрастать жирком. Франческо нёс серебряный поднос, на котором были холодное мясо, фрукты и две кружки молока. Он поставил поднос на стол рядом с Леонардо. Верроккьо и Франческо трудились уже давно, об этом говорила гипсовая и мраморная пыль, которая покрывала их лица и сыпалась с одежды. Оба были небриты и в рабочем платье, хотя то, что носил Верроккьо, больше напоминало рясу. Леонардо частенько гадал, уж не считает ли себя Верроккьо в искусстве чем-то вроде аббата.

   — Ну, по крайней мере, ты не спишь, — сказал Андреа Леонардо, оценивающе глядя на полотно в работе. А потом вдруг хлопнул в ладоши, да так сильно, что Никколо, спавший сладким сном на тюфяке рядом с постелью Леонардо, с криком проснулся. Андреа крякнул и сказал: — Доброго утра, юный господин. Быть может, мне стоило бы попросить своего другого ученика давать тебе столько работы, чтобы ты бывал занят по утрам.

   — Извините, мастер Андреа, но мы с маэстро Леонардо проработали почти всю ночь. — Никколо сбросил красный шерстяной ночной колпак и торопливо натягивал одежду, что лежала на полу возле тюфяка.

   — Ах, так он теперь уже маэстро Леонардо? — добродушно уточнил Андреа. — Слушай, не пойдёшь ли ты с моим добрым другом Франческо? Я уверен, он найдёт тебе ещё какое-нибудь поручение.

Андреа подмигнул Франческо. Никколо, похоже, это предложение вовсе не пришлось по вкусу. Лицо его заливала краска.

   — В чём дело, Никколо? — спросил Леонардо.

   — Вчера, когда ты выходил в город, мы посылали твоего ученика по одному делу. Когда ты был новичком, по тому же адресу отправляли и тебя.

Леонардо улыбнулся: он вспомнил, о чём идёт речь. Когда он впервые пришёл в bottega Верроккьо, ему было велено сходить на Виа Торнабуони к одному торговцу красками и принести совершенно особенную картину — она была разрезана на кусочки.

   — Это проделали и с тобой, Леонардо? — спросил Никколо; он всё ещё стоял рядом с тюфяком, словно стыдясь сделать хоть шаг.

   — Но твой мастер успешно собрал всё, за чем его посылали, — сказал Франческо. — А вот ты, юноша, возвратился ни с чем.

   — Разве это возможно? — спросил Никколо у Леонардо.

   — Давай, Леонардо, расскажи ему, — сказал Андреа, — а заодно позавтракайте. Сегодня я доволен — у меня новости.

   — И какие же? — поинтересовался Леонардо.

   — Сперва расскажи Никколо свою историю.

   — Меня ждёт работа, — сказал Франческо, — для одного дня я достаточно напраздновался. Надо глянуть, как идут дела в студии, а внизу сидят пятнадцать ученичков и бездельничают напропалую.

   — Ты должен научиться отдыхать, когда мастер приказывает, — заметил Андреа.

   — Я хочу видеть лица своего семейства хотя бы раз в сутки, Андреа, — ответил Франческо. — А вот ты сегодня будешь работать за полночь, или я не знаю тебя?

Он вежливо поклонился и вышел.

Андреа вгрызся в яблоко и с набитым ртом сказал:

   — Будь у меня ещё десяток таких, как он, Леонардо, я был бы богат. Не то что ты — ты ведь, хоть и считаешься формально моим учеником, работаешь только тогда, когда тебе вздумается.

   — И ты, и мой отец неплохо нажились на моих трудах и идеях. А ты даже продаёшь мои изобретения за хорошую цену.

   — Мы с твоим отцом получаем не так много, как ты думаешь. Моей доли не хватит даже на то, чтобы содержать этот дом в течение недели.

   — Если бы Бог не благословил тебя столькими родственниками...

   — Возьми-ка фруктов и расскажи Никколо свою историю, — посоветовал Андреа, сияя как начищенный грош. — Мальчик должен знать, чего ему не дано.

Леонардо повернулся к Никколо.

   — Когда я был маленьким учеником, меня тоже втравили в эту чепуху. Как и ты, я отправился в лавку за картиной, а когда объяснил хозяину, зачем пришёл — он чуть не умер со смеху. А потом сказал, что я стал мишенью одной из шуточек маэстро Верроккьо. Я не поверил ему, потому что испугался, что, если вернусь к Андреа с изрезанной картиной, меня отошлют обратно к отцу и он сделает из меня нотариуса. А быть учеником — даже у такого презренного мерзавца, как Андреа — мне хотелось куда больше, чем оказаться прикованным к столу нотариуса.

Андреа хмыкнул и уселся на стол рядом с Леонардо.

   — Я попросил торговца дать мне краски, которыми была написана злосчастная картина, и прямо на полу смешал льняное масло с ганзейской жёлтой, оксидом хрома, розовым краппом, индиго и кобальтом. У меня были основные цвета, и нанести их осторожно на холст, один за другим, и проследить, чтобы они не смешались, было уже совсем просто. А потом я залил всё это яичным белком и осторожненько отнёс своему мастеру.

   — У меня глаза на лоб полезли, когда я увидел эту... писанину, — вставил Андреа. — Так что, видишь ли, Никко, я надеялся, что ты последуешь своему мастеру, потому что никто из учеников, кроме Леонардо, никогда не предлагал такого творческого решения.

Никколо совсем упал духом.

   — Иди поешь, — сказал ему Леонардо. — Я уже говорил тебе: у тебя слишком негибкий характер. Ничего нельзя решить, когда мысли стянуты так туго. Отпусти их парить, как птицы — лишь тогда ты сумеешь их поймать. А теперь, если ты готов приступить к науке, живописи и поэзии с тем же жаром, с каким приступил к изучению женщин, — тебя ждёт удача.

   — Это ещё что такое? — осведомился Андреа.

   — Наш Никко — настоящий amoroso[58]. Кажется, кроме всего прочего, он перенял у Тосканелли искусство обольщать служанок.

Андреа расхохотался.

   — Этим штучкам он от Тосканелли научиться не мог, но, возможно, старик был прав, отдав этого мальчишку под твою опеку, Леонардо. «Paris cum paribus»[59], то есть, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Или, как писал наш любимый Вергилий, «amantes amentes». И это верно, милый мой Леонардо: кто влюблён, тот безумен. — Он состроил Леонардо насмешливо-мерзкую гримасу. Потом сказал Никколо: — Иди наконец к столу и ешь свой завтрак.

Никколо подчинился и ел жадно, как обжора, даже пролил молоко на колени.

   — Глядя на него, и не догадаешься, что он из хорошей семьи, — заметил Андреа, наблюдая, как Никколо набивает рот.

   — Он просто расслабился, — сказал Леонардо. — Вспомни, каким он был суровым и церемонным, когда маэстро Тосканелли притащил его к нам.