— Благодаря Сандро. — Она слабо улыбнулась. Потом оттолкнулась от него и пошла к двери. — Я оставлю тебе слугу-провожатого. Нам не следует спускаться вместе, иначе наши гости заподозрят что-нибудь неуместное. — Она опять улыбнулась — на сей раз лукаво — и вышла.

Леонардо подождал немного, а потом последовал за слугой по тёмным, извилистым, шепчущим залам и далее — по холодным мраморным пролётам того, что было, скорее всего, потайной лестницей. Миновал не один час с тех пор, как они с Симонеттой поднялись в спальню, и теперь множество других комнат огромного дома было занято гостями. Все этажи и проходы наполняли ночные шорохи, словно Леонардо вели сквозь колдовской лес, и огни, бледные и нездешние, как кометные хвосты, огни святого Эльма или блуждающие огоньки, просверкивали в щелях между дверями и косяками. Леонардо остановился у одной двери, как ему показалось, на третьем этаже: ему послышался знакомый голос. Он сказал слуге, что отыщет дорогу сам, и прислушался к песне, что пел за дверью высокий чистый голос под аккомпанемент лютни, нестройного шума и довольно грубых замечаний.

Кто-то застонал, как в экстазе, и песня продолжалась:

Голос принадлежал Аталанте Мильоретти.

Леонардо распахнул дверь и уже готов был присоединиться к известной песне, которую пел Аталанте, когда увидел Нери, всё ещё переодетого и загримированного его двойником.

Прикрывая за собой дверь, Леонардо сказал:

— Нери, пора бы тебе стереть со своего лица мои черты.

Нери сидел в одном из кресел, обитых золотисто-зелёным бархатом, и молодой Джакопо Салтарелли, стоя на коленях перед его раскинутыми ногами, делал ему фелляцию. Салтарелли был совершенно голым и раскрашен как некая багряно-пегая тварь. Большинство людей в покое были обнажёнными. Молодая женщина в чёрной рубашке и с алой лентой в волосах лежала на полу рядом с Нери, и с ней одновременно — спереди и сзади — занимались любовью двое мужчин средних лет, незнакомых Леонардо. По стенам ярко горели в канделябрах свечи, заливая комнату бледным светом и отбрасывая долгие тени. Хотя обстановка и дышала роскошью — мерцающий порфир, резьба, прекрасные гобелены с изображением самых сладострастных сцен из классической мифологии: превращение Ио в корову, Европа и бык, Даная и золотой дождь — это была самая обычная оргия. Лишь сладкий голос и искусная игра Аталанте отличали эту компанию сластолюбцев от других подобных сборищ.

Леонардо не мог не заметить и трёх пар, занимавшихся любовью на одной богато украшенной кровати; и его не слишком удивило, что одной из женщин оказалась та самая служаночка, что так пленила Никколо.

«Где же Сандро и Никколо?» — подумал он. Ему надо бы отыскать их.

Аталанте улыбнулся Леонардо и протянул ему лютню. Мальчик с сосудом вина спросил, не желает ли он выпить. Леонардо вежливо отказался и отвернулся от него. Из тех, кто собрался здесь, он знал лишь нескольких: Бартоломео де Паскуино, довольно неплохого златокузнеца; Баччино, прихвостня Нери; Джордано Браччиолини, ведущего члена Платоновой академии и автора комментариев к «Триумфу славы» Петрарки; путешественника Бернардо де Брандини Барончелли, который принял одну из нагих служанок за Симонетту и теперь во всеуслышание расточал ей похвалы; и низенького, с грубым лицом брата Джакопо Салтарелли Джованни — он сидел в углу и мастурбировал. Явно позабыв об оргии, творящейся вокруг, несколько безупречно одетых молодых патрициев из семейств Барди и Перуцци возбуждённо спорили о нечестности Синьории, контролируемой Медичи, о выборных комитетах balia[46] и бессилии Парламента — словом, обо всём, что один из юношей важно называл «contra bones mores»[47].

Аталанте вновь запел — теперь он выбрал одно из стихотворений Лоренцо.

   — Что, кошка съела твой язык? — осведомился Леонардо у Нери.

   — Если что и съела, то не язык, — ухмыльнулся Нери и начал стягивать с лица кожаные накладки. Он велел Джакопо подать салфетку и стёр ею остатки грима; а Джакопо без особого интереса, но и без сопротивления продолжил обрабатывать губами и языком почти обвисший пенис Нери.

   — Ну вот, любезный мой гость, — сказал Нери, — малейшее твоё желание — моя величайшая забота. Теперь ты действительно Леонардо, а я... — Он глянул на Джакопо и спросил: — Кто же я? Ага, — он прямо посмотрел на Леонардо, — я — mala in se... дурное семя. И что я сделал, став твоим воплощением, Леонардо? Как говорил Квинт Гораций Флакк, «Exegi monumentum aere perennius».

Нери засмеялся, но Леонардо вспыхнул от унижения, потому что не понимал латыни, когда на ней говорили так быстро. Леонардо мог неплохо читать по-латыни, но «образованные» цитировали древних поэтов и говорили на мёртвом языке так, как некогда Лукан, Квинтиллиан или Клавдий; а ему это было недоступно.

   — Леонардо, я же пошутил! Я только сказал: «Создал памятник я, бронзы литой прочней», и всё! Прости, если...

Но Леонардо извинился и вышел. Он шагал по тёмным залам, ориентируясь на проблески огня в дверных щелях — и скоро заблудился. Он вытянул руку и коснулся стены, познавая дом на ощупь, как слепой, идущий незнакомым путём. Воспоминания прихлынули к нему, сделанные из того же вещества, что и тьма: Джиневра, Николини, растерзанный мальчик. Он потерял Джиневру навеки, но этого не могло быть... этого просто не могло случиться... и не мог он только что быть в постели с прекрасной и желанной Симонеттой. Она не могла быть Гаддиано... а Нери не мог быть Леонардо. Однако сегодня казалось возможным всё жуткое и необычайное; и он не мог думать иначе, кроме как что это — знамение, что его ведёт судьба.

Добравшись наконец до лестницы, он увидел, что в канделябрах по стенам горят свечи, а потом услышал аплодисменты и крики: «Брависсимо! Evviva![48] Valete et plaudite!»[49] Леонардо бросился вперёд: пред ним был всё тот же большой сводчатый зал, где он оставил Сандро и Никколо. Из мерцающей тенями мглы коридора зал казался окутанным самой сущностью света, погруженной в самое его средоточие; и Леонардо почувствовал себя так, будто от закопчённых лабиринтов преисподней воспарил к сияющей сфере рая. Когда он вошёл, Симонетта отделилась от группы гостей, явно зачарованных творящимся действом: китаец в шёлковой одежде цвета сливы стоял за длинным столом, драматически держа руки перед глазами. Когда Симонетта направилась к Леонардо, несколько её возможных поклонников обернулись ей вслед. Она выглядела королевой — пышнотелая, с мягкими манерами и прямой спиной; казалось, она скользит над полом, не касаясь жалкого дерева. Когда Леонардо поцеловал ей руку, она сплела его пальцы со своими и сказала:

   — А теперь, Леонардо, я представлю тебя гостю, о котором говорила до того, как мы... — Она улыбнулась, как бы напоминая, что он её любовник. — Уверена, вы найдёте друг в друге много общего.

Леонардо стало неловко, но тут к нему подбежал Никколо.

   — Я не заметил, как ты вошёл, — проговорил он, беря Леонардо за руку. Он был сильно возбуждён, щёки горели.

За Никколо подошёл Сандро. Он тепло приветствовал Леонардо, но вид у него был смятенный: как будто в присутствии Симонетты он растерял весь свой опыт, всю уверенность в себе. Возможно, он боялся, что она видит в нём лишь ещё одного назойливого, думающего лишь о себе ухажёра.

Но Леонардо чуял в нём что-то ещё: ревность... гнев.

Конечно, если Сандро знал, что этой ночью Леонардо владел Симонеттой, он должен быть вне себя. По спине Леонардо пополз холодок. Как бы Сандро не прочёл его вину в выражении его лица...