Леонардо поклонился отцу Джиневры и извинился; но Америго де Бенчи вместо ответа взял его за руку и повёл через ограждённый колоннами дворик и обитые латунью двери в сводчатую гостиную.

   — Садись, — сказал Америго, указывая на кресло перед игорным столиком. Но Леонардо был захвачен портретом, что висел над красного дерева столешницей — тем самым, что он и Симонетта писали с Джиневры. Однако сейчас его поразило, что он изобразил её холодной, словно её тёплая плоть была камнем. Она смотрела на него через комнату из своей рамы, и глаза её были холодны, как морская пена — сияющий ангел, окружённый можжевеловой тьмой.

   — Да, ты и мессер Гаддиано прекрасно изобразили её, — продолжал Америго. — Джиневра мне всё рассказала.

Старик был печален и отчасти взволнован. Он присел рядом с Леонардо. Вошёл слуга и налил им вина.

Леонардо смотрел на шахматную доску, на ряды красных и чёрных фигур: рыцари, епископы, ладьи, пешки, короли и королевы.

   — С меня сняли все обвинения, — сказал он.

   — Я и не ждал иного.

   — Тогда почему на окнах эти ветви? — Леонардо наконец взглянул на отца Джиневры. — Ты сказал, что Джиневра всё тебе рассказала... Разве она не сказала о своих чувствах ко мне... о том, что мы хотели пожениться?

   — Сказала, Леонардо.

   — Тогда что же случилось?

   — Леонардо, ради Бога! Тебя же обвинили в содомии...

   — Ты лицемер.

   — И к тому же ты бастард, Леонардо, — мягко, без злобы сказал Америго. — И твой отец, и ты сам — мои друзья. Но моя дочь... Наш род. — очень древний. Есть некоторые области жизни, закрытые для тебя.

   — Так это потому, что меня не приняли в университет?

   — Леонардо...

   — Я должен видеть Джиневру. Не могу поверить, что она добровольно сунула шею в такую петлю.

   — Это невозможно, — сказал Америго. — Дело сделано. Она — замужняя женщина.

   — Брак может быть отменен, — сказал Леонардо. — И он будет отменен.

   — Не может и не будет, — сказал Николини; он стоял в начале лестницы из двух пролётов, что вела в комнату за спиной Леонардо.

Леонардо вскочил, рывком повернулся к Николини. Он дрожал, вспоминая образ, столь часто проносившийся в его мозгу. Джиневра бьётся под Николини, не в силах сопротивляться, когда он, навалившись всем весом, входит в неё.

   — Уймись, — сказал Николини. — У меня нет ни малейшего желания драться с тобой; к тому же, даже убей ты меня — Джиневры тебе всё равно не видать, потому что из-за тебя её семья подвергнется ещё большим унижениям.

   — Думаю, Джиневра могла бы и сама сказать мне это.

   — Невозможно! — воскликнул Америго.

   — Почему же? — возразил Николини. — Быть может, пришло время проверить её пыл. — И он велел слуге позвать Джиневру.

   — Что ты задумал? — спросил его Америго, заметно взволнованный. Он повернулся было, чтобы пойти за слугой, но Николини жестом остановил его.

Наконец слуга возвратился и сказал:

   — Мадонна Джиневра просит извинить её, мессер Николини, но сейчас она спуститься не может.

   — Она знает, что я здесь? — спросил Леонардо.

   — Да, мастер Леонардо, я сказал ей.

   — И она сказала, что не сойдёт?

Слуга нервно Кивнул, потом отступил на шаг и повернулся на пятках.

   — Думаю, тебе ответили, — сказал Николини, но в голосе его, хоть и суровом, не было ни намёка на триумф или насмешку.

   — Это не ответ. Я должен услышать, что она не любит меня, из её собственных уст.

   — Леонардо, всё кончено, — сказал Америго. — Теперь она замужняя дама. Она согласилась без принуждения.

   — Я не верю, — сказал Леонардо.

Николини побагровел.

   — Мне кажется, этого довольно. С тобой обращались куда вежливее, чем ты заслуживаешь, и то лишь из-за добрых отношений моего тестя с твоей семьёй.

   — Я не считаю его другом, — ровным голосом сказал Леонардо.

   — Я твой друг, Леонардо, — сказал Америго. — Просто... таковы обстоятельства. Мне очень жаль тебя... но, клянусь, я ничего не мог сделать.

   — Думаю, ты сделал для него всё, что мог, — заметил Николини.

   — Я должен видеть Джиневру.

   — Но она не хочет видеть тебя, Леонардо, — сказал Америго.

   — Тогда дайте ей самой сказать мне это.

   — По-моему, с нас довольно. — Николини повернулся и махнул кому-то. По его знаку двое кряжистых слуг вошли в комнату. Они совершенно очевидно, ожидали, этого знака и были вооружены.

   — Луиджи, — начал Америго, — вряд ли нужно...

Но Леонардо уже обнажил клинок, и стражи Николини сделали то же самое.

   — Нет! — вскрикнул Америго.

   — Всё равно, — прошептал Леонардо сам себе, чувствуя, как очищающие соки оттекают от его гланд в грудь, давая силу. Он более не был уязвим. Хотя сейчас на один его меч приходилось три вражеских, он больше не думал о смерти; и, словно на последнем дыхании, он воззвал к Джиневре. Один из слуг в удивлении отступил, потом присоединился к товарищу.

   — Леонардо, прошу тебя, спрячь меч! — взмолился Америго. — Это зашло слишком далеко...

   — Леонардо, хватит! — Это был уже голос самой Джиневры, она как раз входила в комнату. Николини и слуги пропустили её. Осунувшаяся и маленькая, она была в нарядной, богато украшенной камизе мавританской работы.

Леонардо обнял её; но она стояла не шевелясь, будто попав в плен. Николини не вмешивался.

Немного погодя Леонардо разжал объятья.

Джиневра молчала, глядя на паркетный пол.

   — Почему ты не отвечала на мои письма?

Джиневра вначале повернулась к отцу, потом сказала:

   — Я не получала их.

Её гнев выразился лишь в том, как она посмотрела на отца, а потом на краткий миг маска ледяного покоя слетела с неё. Америго отвёл глаза, избегая взгляда дочери. Вновь повернувшись к Леонардо, она сказала:

   — Это ничего не изменило бы, Леонардо. Тогда священник отслужил уже messa del congiuonto[95]. Я принадлежу мессеру Николини. Ты посылал письма замужней женщине.

   — Потому-то я и перехватывал их, — вставил Америго де Бенчи.

   — Ты поверила в мою виновность?

   — Нет, — тихо ответила она. — Ни на миг.

   — И ты не могла подождать... дать мне шанс?

   — Нет, Леонардо, так сложились обстоятельства.

   — Ах да, разумеется! Обстоятельства! И ты можешь теперь смотреть мне в глаза и утверждать, что не любишь меня?

   — Нет, Леонардо, не могу, — мёртвым голосом сказала она. — Я люблю тебя. Но это ничего не значит.

   — Не значит? — повторил Леонардо. — Не значит?! Это значит всё.

   — Ничего, — повторила Джиневра. — Ты заслуживаешь лучшего, чем получил. — Теперь она говорила ради Николини — холодная, мёртвая, бесчувственная. — Но я приняла решение в пользу семьи и буду жить долгом.

Она всё решила. Леонардо потерял её так же верно, как если бы она полюбила Николини.

Он резко повернулся к Николини:

   — Это ты написал донос!

Николини спокойно молчал, не отрицая обвинения.

   — Джиневра! — Леонардо взял её за руку. — Идём со мной.

   — Ты должен уйти, — сказала Джиневра. — Пусть даже твоё унижение — это унижение моё, я не могу навлечь бесчестье на семью. Наши раны исцелимы, когда-нибудь ты это поймёшь.

   — И ты сможешь быть женой человека, который оклеветал меня?

   — Иди, Леонардо. Я не отступлю от слова, данного Богу.

И тогда Леонардо бросился на Николини с мечом. Николини ждал этого, он отступил, обнажая свой клинок. Один из телохранителей бросился на Леонардо сзади, другой звучно ударил его в висок рифлёной изогнутой рукоятью меча.

Леонардо покачнулся. Что-то резко, звонко лопнуло в нём, будто оборвалась струна лютни; и даже падая, он видел лицо Джиневры.

То был камень.

Всё, что видел он, окаменело. А потом, словно его мысли обратились на что-то иное, на какой-то другой предмет, всё исчезло...

Во тьме, что предшествует воспоминаниям.