— Никуда... и куда угодно, — сказал Леонардо, хлопая Никколо по плечу, чтобы взбодрить его, а заодно и Сандро. — Я свободен!

Он глубоко вдохнул; но уличные запахи всё ещё были нестерпимы, ибо во время недавней паники из-за чумы, что могла унести так много добрых граждан Флоренции, мусор и отбросы никто не убирал, и их скопились огромные кучи — куда больше, чем могли сожрать бродячие псы. Кое-где вонь сделала улицы непроходимыми; и куда бы ни пошли Леонардо и его друзья, мостовые были скользкими от иссиня-чёрной грязи, которая, казалось, покрывала всё, от стен домов до лотков уличных торговцев.

Мастеровые и торговцы трудились вовсю. На многолюдных улицах царил праздник. Было тепло, хотя и необычно хмуро; до конца дня оставался ещё час. Повсюду было шумно и ярко: с окон свисали полотнища, цветные навесы протянулись над балконами, и все горожане, что богатые, что бедные, равно были подобны ярким косякам рыб в спокойных и тусклых водах. В толпе царило возбуждение: скоро должен был прозвонить вечерний колокол, и похоже было, что все крики, покупки, продажи, любовь, беседы и прогулки одновременно сосредоточились в этом отрезке сумерек между вечером и ночью. Скоро в беднейших кварталах большинству жителей не останется ничего иного, кроме как идти спать или сидеть в темноте — потому что сальные свечи или даже просто вонючие, смоченные в жиру фитили стоили дороже, чем мясо.

Никколо зажал нос, когда они проходили мимо останков разорённой лавки рыботорговца; Сандро поднёс к лицу платок. Толпа издевалась над тощим блёкловолосым человеком, прикованным к позорному столбу у лавки; на груди у него висело ожерелье из тухлой рыбы и табличка со словом «вор». Таково было традиционное наказание для нечестных торговцев. Руки и ноги его были в грубых кандалах; он сидел и смотрел в мостовую и вскрикнул только раз — когда брошенный каким-то мальчишкой камень попал ему в голову.

Друзья миновали дворец гильдии шерстобитов и пошли вниз по Виа Каччийоли — улице торговцев сыром — и дальше, по Виа деи Питтори, где жили и работали художники, ткачи, мебельщики и горшечники.

В восторге, не зная, куда Леонардо ведёт их, Никколо радостно сказал:

   — Сандро, расскажи Леонардо о празднике Мардзокко.

   — Лоренцо хочет, чтобы ты присоединился к нам на празднике Мардзокко, — сказал Сандро. Ему было не по себе из-за того, как стремительно шагал Леонардо — быть может, потому, что он знал, что идут они ко дворцу Веспуччи. Однако об этом не было сказано ни слова. — Я, конечно, скажу Великолепному, что ты предпочитаешь получить приглашение лично от него.

   — Перестань, Пузырёк, — сказал Леонардо.

   — На улицах везде будут звери, — сообщил Никколо. — Дикие вепри, медведи, львы, натравленные друг на друга.

   — Зачем устраивать этот праздник? — спросил Леонардо, всё ещё словно издали, словно прежде был отделён от всего, кроме своих мыслей.

   — На каком свете ты жил? — осведомился Сандро. — Вся Флоренция празднует, потому что две львицы в зверинце окотились.

Мардзокко, геральдический лев, был эмблемой Флоренции. Сотни лет Синьория держала львов в клетках Палаццо. Их защищало государство, и смерти их оплакивались, а рождения праздновались. Рождение льва предрекало преуспевание, смерть — войну, чуму или иные несчастья и катастрофы.

   — Поистине глубокий смысл в том, чтобы отмечать чудо рождения жестокостью и убийством, — заметил Леонардо. — Сколько зверей погибло на арене во время последнего праздника? И сколько людей?

Но энтузиазма Никколо ничто не могло остудить.

   — Можем мы пойти на праздник, Леонардо? Пожалуйста...

Леонардо сделал вид, что не услышал.

   — А знаешь, — сказал Сандро, — в этой бойне, которую ты так ненавидишь, ты бы мог заполучить несколько образцов для препарирования — пантер, гепардов, ирбисов, тигров...

   — Может быть, — отозвался Леонардо. Он давно хотел изучить обонятельные органы львов и сравнить их зрительные нервы с нервами других животных, препарированных им. — Может быть... — повторил он рассеянно.

Никколо подмигнул Сандро, но и тут не получил ответа, потому что Сандро сказал Леонардо:

   — Симонетта плоха.

Леонардо замедлил шаг, почти остановился.

   — Её кашель ухудшился?

   — Да, — сказал Сандро. — Она вернулась во Флоренцию, но я очень за неё беспокоюсь.

   — Мне жаль, Пузырёк. — Леонардо почувствовал внезапный укол вины. В прошедшие недели он даже не вспомнил о ней. — Я навещу её, как только смогу.

   — Она не принимает гостей... но тебя, уверен, видеть захочет.

   — Вот дом Джиневры. — Леонардо словно не расслышал последних слов Сандро. Сквозь арку впереди ему видны были рустированные стены и арочные окна Палаццо ди Бенчи. Но тут вдруг Леонардо выругался и бросился ко дворцу.

   — Леонардо, в чём дело? — крикнул Никколо, торопясь следом. Но Сандро на миг задержался, словно ему невыносимо было видеть то, что сейчас произойдёт.

Во всех окнах палаццо стояло по свече и оливковой ветви, окружённой гладиолусами. Гладиолус символизировал святость Девы, как то описывалось в апокрифическом Евангелии от Иоанна; оливковая ветвь была символом земного счастья. Вместе они объявляли миру о свершившемся бракосочетании.

Джиневра стала женой Николини! Леонардо был вне себя от гнева и горя.

Он заколотил в дверь, но она не открылась. Как вошло в обычай, из окошечка в двери выглянул слуга и спросил, кто пришёл.

   — Сообщите мессеру Америго де Бенчи и его дочери мадонне Джиневре, что их друг Леонардо просит принять его.

Прошло немного времени, и слуга, возвратившись на свой пост, сказал:

   — Простите, маэстро Леонардо, но они нездоровы. Хозяин передаёт вам свои поздравления и сожаления, потому что он хотел бы видеть вас, но...

   — Нездоровы?! — Леонардо побагровел от ярости и унижения. — Нездоровы! А ну открывай, старый пердун! — И он снова заколотил по обитой панелями двери, а потом кинулся на неё плечом, как таран.

   — Леонардо, хватит! — крикнул Сандро, пытаясь успокоить друга, но Леонардо в бешенстве оттолкнул его. — Это бесполезно, — продолжал Сандро, — ты не сможешь проломить дверь, да и я не смогу. Ну же, дружище, успокойся. Там никого нет, никто тебя не слышит.

Но Леонардо не трогало ничто.

Он звал Джиневру, ревел и чувствовал, что снова скатывается в кошмар минувших месяцев. По рукам и всему телу струился холодный пот, лицо горело; но он был в блаженном далеке ото всего: улицы, шума, собственных криков... Это был сон, и спящим был он сам.

   — Джиневра! Джиневра!

Сандро вновь попытался остановить Леонардо, но тот стряхнул его, как пушинку.

На улице сама собой образовалась толпа. Чернь, возбуждавшаяся с опасной лёгкостью, шумела и свистела.

   — Да впустите вы его! — крикнул кто-то.

   — Правильно! — поддержал другой.

   — Открой дверь, гражданин, не то, как Бог свят, мы поможем выломать её!

Отдавшись скорби и гневу, Леонардо кипел, бранился, угрожал.

   — Зачем ты сделала это? — кричал он.

Его теперь не трогали ни честь, ни унижение; гордости и самообладания как не бывало. Как могло случиться, что Джиневра и Николини повергли его ниц какими-то сухими оливковыми ветками?

Это было редкостное зрелище. Леонардо был великолепен. Леонардо обезумел, сорвался с цепи. Душа его была отравлена, но не фантомом Сандро, не видением совершенной любви.

Он был одержим зверем — собственной яростью. Потерей. Ибо он потерял всех, кого любил — мать, отца и, наконец, Джиневру.

Это было почти облегчением.

Дверь открылась, и толпа одобрительно зашумела.

В дверном проёме стоял Америго де Бенчи. Высокий и некогда крепкий, теперь он выглядел измождённым, почти больным. Леонардо с трудом узнал его. Отец Джиневры улыбнулся другу и сказал:

   — Входи, Леонардо. Я скучал по тебе.

Он кивнул Сандро и Никколо, но не пригласил их войти.

Толпа удовлетворённо поворчала и стала расходиться, когда Леонардо вошёл во дворец.