Но сейчас в глазах Гаддиано была усталость.

   — Привет, влюблённые пташки, — сказала Симонетта голосом, неотличимым от мужского. Она улыбнулась Джиневре, небрежно поклонилась и подошла к картине.

Леонардо сразу почувствовал, что что-то не так. Даже в чужой личине она выглядела слабой и неуверенной.

   — Что ж, вижу, наша совместная работа подвигается, — сказала она Леонардо. — Но что это за пятно?

   — Перемена настроения, — сказал Леонардо.

Симонетта лукаво глянула на него, потом опустилась на табурет перед мольбертом, взяла кисть и стала затирать пятно.

   — Леонардо, друг мой, не уйти ли тебе прежде, чем люди Николини придут за Джиневрой?

   — Да, конечно, — сказал Леонардо. — До свидания, Гаддиано, и спасибо. — Он поклонился Джиневре и поцеловал её, словно они были одни. — Пожалуйста, не сомневайся во мне. Я люблю тебя больше...

Снаружи прозвенел колокольчик: Лука предупреждал их, что люди Николини уже прибыли.

Леонардо уже переступал порог, когда Симонетта закашлялась; спазмы скрутили её. Хрипя, она пыталась вздохнуть — и не могла.

Леонардо метнулся к ней, за ним — Джиневра. Он попытался успокоить Симонетту, но она отшатнулась. Призвав силу воли, она перестала кашлять, но дышала тяжело, с бульканьем.

   — Мессер Гаддиано, вы слишком больны сегодня, — озабоченно сказала Джиневра. — Я позову мадонну Симонетту...

   — Нет-нет, мадонна, она нездорова... Я сейчас приду в себя, это просто лёгочная хворь, на прошлой неделе я слишком долго гулял ночью... Её слуги позаботятся обо мне. Но ты, Леонардо, уходи немедля, не то пострадаем мы оба. В распоряжении мессера Николини острые кинжалы.

   — Его слуги не знают, кто я...

   — Это те же люди, что сопровождали мессера Николини на празднике Горящего Голубя в Дуомо, — серьёзно сказала Джиневра. — Они знают тебя в лицо.

   — Ты не так уж и неизвестен во Флоренции, — заметила Симонетта по-прежнему в духе Гаддиано; даже теперь ей удалось сохранить привычный сарказм. — Тебе так хочется подвергнуть нас всех риску? — Тут Симонетту снова одолел кашель, она усилием воли подавила его и отёрла рот алым платком, который промок и потемнел от крови. Лицо её было бледнее мела.

   — Он прав, Леонардо, — сказала Джиневра. — Ты должен немедля уйти.

Леонардо подчинился, и как раз вовремя, потому что едва он вышел из комнаты и пошёл вниз, к выходу, как услышал голоса слуг Николини. Они недурно набрались в таверне и сейчас подсмеивались над юным лакеем Симонетты Лукой.

Но потом закричала Джиневра, и Леонардо остановился, словно перед ним выросла стена:

   — На помощь! Кто-нибудь... помогите!

Ей откликнулись Лука и люди Николини: они уже бежали по коридору к студии. Леонардо тоже бросился назад, так быстро, как только осмелился. Расстроенный, он выругался про себя, затем прислушался: похоже было, что Симонетта выкашливает лёгкие.

   — Поднимите его, — велела Джиневра, и один из слуг заворчал. — Идите за мной; мы отнесём мессера Гаддиано в постель... А ты — отправляйся во дворец Медичи и позови сюда мессера Пико делла Мирандолу.

   — Что, к мазилке?

   — Он друг Первого Гражданина, так что поторапливайся! — властно приказала Джиневра. Как будто она, а не Николини, была хозяйкой этих людей.

Потом голоса вдруг исчезли, растворились в тёмной глубине большого дома; и Леонардо остался стоять один в коридоре без окон, где были слышны лишь его участившееся дыхание и испуганный стук сердца.

«Симонетта, ты не должна умереть.

Ты не можешь умереть».

Он подумал о Джиневре.

Подумал о тонкой ниточке, связавшей его с покровителем, Великолепным.

О военных машинах, которые мечтал построить для него.

«Симонетта, ты облегчила мой путь наверх, к Медичи... и к Джиневре. Ты нужна мне.

Ты должна жить.

Я люблю тебя, сестра моя».

Он ощущал тягу к Симонетте, к её извечной чистоте. Он жаждал целительной страсти и меланхолии, которую они безмолвно делили.

Она была инструментом и убежищем. Но он использовал её и был ничем не лучше вора, ибо даже сейчас, наедине со своими мыслями, он грешил против неё и своей возлюбленной Джиневры.

Несколькими днями позже в мастерскую, где Леонардо по заданию Верроккьо трудился над терракотовой скульптурой Девы и единорога, ворвались Товарищи Ночи, Ufficiale di Notte.

Леонардо повернулся к ним, удивлённый и потрясённый; в одной руке он держал молот, в другой — резец, словно этим оружием намеревался отбиваться от чернорясых священников. Эти люди — полиция нравов, Служители Ночи и Монастырей — были облачены в одеяния поддерживавших Медичи доминиканцев; то были волки Церкви, inquisitores, оруженосцы, гонцы и палачи. Величайшая ирония заключалась в том, что они были оруженосцами самого Лоренцо. Казалось, чья-то страшная и искусная рука обратила их против своих.

   — Леонардо, мы здесь! — обеспокоенно окликнул его Пико делла Мирандола, махая рукой из-за спин одетых в церковное солдат. — Не делай ничего неосмотрительного. Мы с Сандро здесь, чтобы помочь тебе. — Он повернулся к капитану, старому воину с иссечённым шрамами лицом: — Могу я побеседовать наедине с синьором Леонардо да Винчи?

   — Я получил приказ доставить его прямо в Сан Марко, — сказал капитан с долей почтительности в голосе, — но вы, синьор, если пожелаете, можете присоединиться к синьору да Винчи в карете. Боюсь, однако, что ваш друг... — Он кивнул на Сандро.

   — Не беспокойтесь, я поеду следом в другой карете, — сказал Сандро, — если, конечно, капитан не против.

Капитан вежливо кивнул.

   — Могу я узнать, что происходит? — Леонардо с трудом сдерживал гнев. О нём говорили так, словно он — мебель, которую собираются передвинуть с места на место.

   — Вы обвиняетесь в преступлении, синьор.

   — И что же это за преступление? — едко осведомился Леонардо.

   — Леонардо, — предостерегающе проговорил Пико.

   — Содомия. — Капитан понизил голос, словно из осторожности, хотя слышно это было всем в комнате.

   — Что? — Голос Леонардо охрип от ярости. — А кто выдвинул это обвинение?

   — Синьор Леонардо, будьте добры пройти с нами, — хладнокровно сказал капитан, который наверняка был привычен к таким ситуациям. — Или вы предпочитаете, чтобы вас заковали в кандалы? — Несколько Товарищей Ночи тотчас обнажили мечи и угрожающе наставили их на Леонардо. — А теперь, пожалуйста, любезный, опустите ваши инструменты, а то ведь я уже готов потерять христианское терпение.

Леонардо всё ещё сжимал в руках молот и резец — в ярости он не думал ни о страхе, ни о последствиях.

   — Я должен знать, кто выдвигает это злобное обвинение!

   — Вы узнаете всё очень скоро. — Капитан кивнул ближайшим своим солдатам и отступил.

   — Я должен знать сейчас!

   — Леонардо, — умоляюще сказал Пико, — опусти инструменты. Ничего не поделаешь, надо послушаться приказа. Я поеду с тобой, займусь твоим делом и поговорю с властями.

Леонардо хотел было что-то сказать, но, подумав, кивнул и отдал Пико резец и молот.

   — Идём, — сказал один из Товарищей, похлопывая Леонардо мечом плашмя по бедру.

   — Так вы с Сандро знали об этом... обвинении? — спросил Леонардо у Пико.

   — Нас предупредили, но... было уже поздно. Его нашли этим утром в bocca di leone[85].

   — A-а, — сказал Леонардо, сузив глаза. Сердце его колотилось; на миг слёзы затуманили взгляд.

Анонимы обычно опускали обвинительные письма в сосуд в форме львиной головы у ворот Палаццо Веккио. Существование такого рода отвратительных delatores[86] было неизбежно в эпоху заговоров, соперничества и мелочной ненависти. Лоренцо, живший в страхе перед заговорами против своего дома, поощрял позорные ящики, ибо разве не может быть найдено внутри нечто важное, даже жизненно важное?

   — Я, кажется, знаю, кто мог сыграть эту предательскую шутку, — сказал Леонардо Пико, выходя из комнаты и позволяя свести себя вниз по нескольким пролётам лестницы к ожидавшим внизу погребально-чёрным каретам.