Я сказал: «Ротшильд — да, у него доброе сердце, однако некоторые люди, которые его окружают, далеко не такие хорошие. Поэтому я бы хотел заранее знать, сколько, на ваш взгляд, стоит эта книга?»

Они спросили: «Сколько она стоит? Что мы в этом понимаем? А сколько она стоит, по мнению господина?»

Я ответил: «На книги нет определенных цен, тем более на такую святую книгу. Если б я был Ротшильд, я бы дал за нее пятьдесят долларов».

Лица вдов просветлели, они повторили за мной: «Пятьдесят долларов!» — закрыли глаза, и каждая прошептала: «Пятьдесят долларов, пятьдесят долларов!»

Я сказал: «Но поскольку я не Ротшильд, сколько я должен дать вам за эту книгу, если бы я сам захотел ее купить, для себя? Точнее, не для себя, а для того, чтобы с ее помощью делать добрые дела? Знаете, у нас, в Стране Израиля, есть одно поселение, в котором имеется родильный дом, и женщины отовсюду приходят туда рожать. И мне сейчас пришла в голову мысль послать туда эту вашу книгу».

Сара опять вздохнула: «Если бы эта книга принадлежала мне одной, я бы отдала ее за сорок долларов и даже за тридцать, лишь бы с ее помощью творились добрые дела». А ее невестки добавили: «Но только при условии, что мы тоже будем участницами этого доброго дела!» Я сказал: «Если вы обязательно хотите участвовать в этом добром деле, я не буду вам препятствовать».

Я дал им тридцать пять долларов и попросил: «Пусть пока книга лежит у вас. Если через тридцать дней вы не передумаете, я приду и заберу ее». Сара воскликнула: «Не дай Бог, мы не передумаем! Тем более что ту часть денег, которую мы скостили господину, мы посвятили доброму делу». А ее невестка объяснила: «Ведь господин сказал, что дал бы нам пятьдесят долларов, а дал всего тридцать пять, и, значит, на те пятнадцать долларов, которые мы ему уступили, мы стали соучастницами доброго дела в Земле Израиля!»

Я кивнул: «В любом случае оставляю книгу у вас, пока не приду за нею».

Однако на следующее утро Сара пришла в гостиницу, вручила мне их книгу и сказала: «Я слышала, что все, что посвящено Стране Израиля, запрещено задерживать в доме». О этими словами она положила книгу на стол, поцеловала ее, погладила и улыбнулась мне, как улыбаются соучастнику, потому что благодаря этой книге мы и впрямь стали соучастниками в общем добром деле.

Забыт Ханох, словно умер. Хотя раввин запретил его сыновьям читать по нему кадиш, а жене соблюдать траур, ни у кого не было сомнения, что Ханох уже мертв. И я тоже так думал. С той ночи, когда он встретился мне у источника, мне было ясно, что он мертв.

Его жена вынесла на рынок ящик и сделала себе там лоток. Соседки по рынку не прогнали ее. Напротив, если ей попадался ворчливый покупатель, они напоминали ему, что она вдова, и к тому же соломенная вдова, и в доме у нее полно сирот, но пуста хлебная полка, и поэтому зачтется как особенно доброе дело, если купить у нее что-нибудь. Даже крестьянки выделяли ее по-доброму, в память о ее муже, который был честным, работящим евреем, то и дело приносили ей на продажу яйца, овощи и мед, а иногда и курицу и ждали, пока она продаст и рассчитается.

Но ее лоток не приносил ей золотых динаров, а порой — даже медных грошей. И вообще, ее занятие, как и занятие ее подруг, не находило благословения у Всевышнего. Но они уже привыкли подолгу стоять без выручки, а она не хотела привыкать. И поэтому сидела, и ныла, и рыдала, а то и пускала в ход отголоски прежних рыданий, которые раньше сжимали сердца, а теперь вызывали одно лишь раздражение у окружающих. Конечно, от женщины, чья душа истерзана страданиями, нельзя требовать сладкозвучного голоса, но ведь и покупатель не обязан стоять и слушать ее причитания. Поэтому люди обходили ее лоток и покупали у других. Несчастная женщина — мало того что ты не проявляешь милосердия к ней, так ты еще и сердишься на нее за то, что она довела тебя до такого бесчувствия.

И вдобавок ко всему ее дом был далеко от рыночной площади, поэтому, пока она сидела на рынке, ее сироты оставались без горячей еды. А когда она возвращалась, ее тут же одолевал сон и она не успевала ничего сварить для них. Встряхнется ото сна — дети давно уже спят, а она сама уснуть больше не может. Лежит на кровати и видит, как Ханох возится со своей лошадью, пытаясь выбраться из снега. Она начинает кричать: «Ханох, Ханох!» — и тут сбегаются соседи и соседки, спрашивают: «Где он? Где он?» — а она только и может, что причитать: «Ей-богу, я только что видела его и его лошадь!»

Вначале соседи жалели ее и давали ей всякие капли, чтобы поддержать ее силы. Но когда это повторилось, они послушали, что она говорит, отвернулись и пошли по своим делам. А когда это произошло в третий раз, она стали даже насмехаться над ней и спрашивать: «Что ж ты не ухватила его лошадь за хвост?» Увы, лошадь, которую видишь во сне, за хвост не ухватишь.

Как-то раз мы сидели с рабби Хаимом в Доме учения. Кроме нас, уже никого не было. Я заметил, что с ним что-то происходит: он то встает, то снова садится, то снова встает и подходит ко мне, а потом опять возвращается на прежнее место, и так несколько раз. Я спросил: «Господин хочет мне что-то сказать?»

Он ответил: «Я хочу попросить кое о чем, но боюсь, не затруднит ли это господина».

Я сказал: «Тяжело или трудно, но, если это в моих силах, я постараюсь поступить правильно». Он опустил глаза, ухватился за край стола, помолчал, потом посмотрел на меня, опять опустил голову и сказал: «Если господину не жалко лишнего гроша, то я бы попросил….» Я перебил его: «Если вы хотите удостоить меня доброго дела, то пожалуйста». Он потупился: «Я прошу той же милости, которую господин оказывал Ханоху». Я поправил его: «Я не оказывал ему милость, я ему платил за его труды». Рабби Хаим сказал: «Так не согласится ли господин платить мне так же, как он платил Ханоху?» Я ответил: «С большим удовольствием, и даже готов платить больше, потому что Ханох не занимался светильниками и не разжигал печь, а ваша честь еще и поправляет свечи и следит за лампами, так что вашего труда здесь больше, и вы заслуживаете большей оплаты. Я только не знаю, какой именно». Рабби Хаим сказал: «Сколько вы платили Ханоху, ровно столько же платите и мне». Я сказал: «Увы, я не знаю, сколько я платил Ханоху. Я обычно засовывал руку в карман и давал ему когда так, а когда иначе, сколько рука вынимала. Но если хотите, я назначу вам определенную сумму, и не нужно будет уповать на руку, потому что рука человека иногда широко открыта, а иногда сжимается сама собой».

Я назначил ему плату, и он попросил, чтобы я платил ему каждый пятый день недели. С тех пор я стал давать ему его недельную плату каждый четверг утром. Но однажды я дал ему сразу за несколько недель, потому что заметил, что его дочь, маленькая Ципора, ходит в рваных туфлях, и подумал: «Если я дам ему сразу за несколько недель, он сможет купить ей новую обувь». Но он отсчитал плату за одну неделю, а остальное тут же вернул. А вскоре я узнал, что он всю свою недельную плату регулярно отдавал жене Ханоха. На что же жил он сам? Оказалось, что он живет на те деньги, которые ему давали в плену офицеры, которых он там обслуживал, а также на то, что заработал по пути из России домой, когда ему случалась какая-нибудь работа.

Тем временем прошла уже большая часть месяца адар. Снег, прежде лежавший огромными сугробами, совсем съежился, а тот, что шел иногда, таял, не долетев до земли. У рабби Хаима стало меньше работы. Если раньше он приносил дрова для печи два-три раза в день, то теперь только один раз, да и от этой охапки иногда оставалось на следующий день, потому что холод заметно ослабел и мы уже не так нуждались в дровах. И так же, как требовалось меньше дров, требовалось и меньше керосина, потому что дни стали длиннее. А когда ослабли холода и сошли снега, дороги очистились и люди вышли на работу. Те, у кого работа была в городе, стали приезжать в город, а те, кто работал в деревне, стали разъезжать по деревням.