В Стране была работа, только работодатели, да поможет им Бог, не были похожи на Йерухама. Он много чего об этом рассказал. То, что нам с вами самим известно, я обойду молчанием, а то, что нам неизвестно, не стоит упоминать, чтобы не навлечь на нас всю строгость Небесного суда. В общем, сказал мне Йерухам: «Таков уж наш народ — его не устраивает получить страну, если эта страна ведет себя так, как ему не нравится». И в результате ушла любовь из сердца Йерухама, он ожесточился против Страны, связался с теми, с кем связался, и совершил несколько неправильных поступков. А может, и правильных — ведь если волк бросается на тебя, нелепо гладить его по шкуре. Так или иначе, но в конце концов государство вмешалось и выслало его и несколько его товарищей из страны.

Рахель смотрела на мужа, и лицо ее оживлялось. Вся усталость, которая была в ее теле, словно куда-то исчезла. Она жадно впитывала каждое слово мужа. Видно, он многое уже рассказывал ей раньше, но главное рассказал только сейчас. Он тоже почувствовал, что у нее на сердце, и сказал, повернувшись к ней: «Ты еще услышишь вещи поважнее».

Я сказал Йерухаму: «Одного я не понимаю. По складу твоего характера ты взошел в Страну Израиля не так, как взошли я и мои товарищи из второй алии. Нами, молодежью второй алии, двигало то, что жило в наших сердцах: истории народа, которые мы слышали в хедере, Тора, Пророки и Писания, которые мы изучали в детстве, Гемара и Мишна, которые мы учили в юности, и, если угодно, даже те песни, которые мы пели, вот что возбуждало наш дух и вот с чем и ради чего мы взошли в Землю обетованную. Но ты и твои товарищи, извини меня за эти слова, переступили через все эти вещи и отринули их. Почему же ты сказал, что взошел в эту страну из-за меня и моих стихов? Разве такой человек, как ты, настолько уж восторгается рифмой „незримым — Иерусалима“? Подумай над этим, дорогой мой, и ответь мне. Я не прошу ответа немедленно, но мне бы хотелось выяснить этот вопрос».

Рахель сказала: «Я-то думала, что вы уже кончили все свои счеты, но вот теперь господин пришел с новым счетом в руках».

Йерухам переложил свои кудри слева направо и улыбнулся: «Не расстраивайся, Рахель, мне есть чем уплатить по этому счету».

Я сказал: «Давай, дорогой, интересно услышать, что ты можешь мне ответить. Но знаешь что — давай лучше отложим уплату на другое время, а то сейчас уже близко к полуночи, и вы с Рахелью устали».

Я достал часы. Ого, я просидел у них целых пять с половиной часов! Я поднялся, надел пальто, распрощался и вышел. Йерухам пошел было проводить меня, но я отправил его обратно, чтобы его жена не сидела одна. Он вернулся к себе, а я пошел своей дорогой.

О чем нам поразмыслить сейчас по дороге домой? Быть может, о Рахели и Йерухаме? Но Рахель и Йерухам давно уже спят, не будем впутывать их в наши ночные размышления. Подумаем, быть может, о рабби Хаиме, которому я отдал ключ от Дома учения? Садит себе сейчас, наверно, в Доме учения и припоминает свои странствия из Шибуша в землю своего пленения и из земли своего пленения в Шибуш. А может, поразмыслим о самом Шибуше, который с такой готовностью выталкивает своих сыновей прочь, а потом столь же охотно принимает их обратно. Эдак, пожалуй, и Элимелех-Кейсар в один прекрасный день вернется закрыть глаза своей матери. Ведь всякий умерший страшится, если чужая рука закрывает ему глаза, потому что чужая рука опускается на его глаза без всякой жалости. А может, не будем размышлять ни о чем, а просто вернемся в гостиницу да ляжем спать? Полночь уже, луна и звезды говорят об этом, да и мои часы, если угодно, тоже. Правда, мои часы почему-то стоят, но мое сердце подсказывает мне, что они, наверно, остановились в ту минуту, когда я вынимал их у Йерухама, чтобы посмотреть, который час.

Луна освещала безлюдную улицу, сугробы, разрушенную стену и лежащие под ней огромные камни, которые напоминали стадо овец, укрытых снегом. Молчаливо движется она по небосводу, освещая путь себе и мне. Я прислушивался к звуку своих шагов и к шуму вытекающего из скалы источника — того источника, к которому мы обычно ходили с отцом, благословенна память его, на исходе субботы, чтобы отпить от вод его, потому что на исходе субботы источник Мириам[187] обходит все другие колодцы и источники в мире, и всякий, кто зачерпнет в нем воды и выпьет ее, вылечится от всех болезней. Источник журчал, как обычно, и его прозрачная вода стекала в бассейн для стирки, а оттуда в реку Стрыпу, сейчас покрытую льдом. Снег лежал на горах и их склонах, и в свете полной луны заснеженные горы тоже казались огромным стадом овец.

И вдруг снег этот исчез, и настоящие овцы усеяли склоны гор. То было чуда какое-то — ведь Шибуш не в Стране Израиля, где овцы бродят по горам и в зимние дни. И тут же мне послышалось звяканье колокольчика, и я увидел какого-то возчика, медленно приближавшегося ко мне со своей телегой. Я задрожал, и мои волосы встали дыбом от стража, потому что я вспомнил, что именно здесь, в этом самом месте, какой-то возчик однажды спускался к реке напоить свою лошадь и поскользнулся на спуске, и оба они, и возчик, и лошадь, упали в воду и утонули.

Возчик приблизился, и я увидел, что его голова лежит на шее лошади. Он тоже спускался к источнику. Я собрался с духом, снова поднял глаза и понял, что это Ханох. Я сказал: «Ханох, разве ты здесь?» Ханох ответил: «Здесь». Я спросил: «И Хенох тоже здесь?» Лошадь затрясла головой, словно хотела сказать: «Да, и я тоже здесь». Я спросил: «Ханох, что ты здесь делаешь?» Ханох ответил: «Приехал напоить лошадь». Я спросил: «Разве ты не умер?» Он промолчал и ничего не ответил. Я посмотрел ему в глаза и сказал: «Лучше бы ты пошел к своей жене, ведь она все время тебя оплакивает. Ты не слышишь?» Он ответил: «Слышу». Я сказал: «Тогда вернись к ней». Он ответил: «Нет, я хочу сначала сойти в еврейскую могилу». Я сказал: «Ты сошел с ума, Ханох, — выглядишь как живой, а говоришь как мертвый». Он повторил: «Мертвый». Я сказал: «Если ты мертвый, так обратись во прах». Ханох произнес: «А кто тогда напоит мою лошадь?» Я спросил: «А разве она жива?» И тут лошадь заржала, как будто живая.

Я сказал: «Как ты думаешь, Ханох, если бы я сделал тебя постоянным служкой в нашем Доме учения и положил тебе постоянную зарплату, с тобой бы не случилось то, что случилось? Я вот почему спрашиваю — говорят, что в мире нет ничего случайного и, если с тобой случилось то, что случилось, значит, так должно было случиться. Тогда выходит, что, даже сделай я тебя постоянным служкой и дай я тебе постоянную зарплату, это вроде бы ничего не могло изменить?»

Он поднял голову и проговорил: «Но ведь выбор имеет силу».

Я спросил: «При чем тут выбор?»

Он прошептал: «Дана свобода выбора[188], и выбору дана сила, поэтому силой выбора можно изменить хорошее на лучшее, и наоборот».

Мое сердце стало мягким, как воск.

Я преодолел эту слабость и сказал сердито: «Значит, по-твоему, это я повинен в том, что случилось с тобой? Но ведь ты жив, значит, с тобой ничего не случилось. А если с тобой ничего не случилось, то я ни в чем перед тобой не виноват. Ну что же ты молчишь?!»

Ханох ответил: «Я не расслышал, что сказал господин».

Я сказал: «Ты не расслышал? Значит, тебе наплевать, что я тут мерзну на холоде, в то время как должен был бы лежать в теплой кровати и спать без задних ног?»

Ханох негромко ответил: «Пусть господин меня простит. Я занят поиском могилы, где бы я мог упокоиться».

Я удивился: «Зачем тебе могила?»

Он ответил: «В снегу лежать тяжело».

Я отвел от него глаза, посмотрел на его лошадь и сказал: «А что с твоим Хенохом?»

Ханох сказал: «Он идет за мной, чтобы я не заблудился».

Хенох стоял на месте, и взгляд его был обращен куда-то внутрь, опавшие ребра непрерывно и мелко дрожали, а потемневшие зубы так и ходили во рту, как будто он с удовольствием пережевывал слова Ханоха. Потом он застенчиво опустил голову, словно бы говоря: «Кто я такой, чтобы следить за своим хозяином?» Но по наклону его шеи можно было понять, что он с гордостью сознает, что без него хозяин бы давно заблудился. При виде этой фальшивой скромности «кобылицы моей»[189] меня почему-то охватило раздражение, и мне захотелось сказать Хеноху: «Эх ты, опущенная шея, и ты, потрепанный хвост, завели вы Ханоха в беду, а теперь гордитесь собою». Но тут «кобылица моя» ударила копытом по снегу и обдала меня снежной крупой, а потом спокойно опустила ногу и утробно заржала. В моей душе проснулся гнев, и мне захотелось ее ударить. Хенох как будто бы понял мой гнев, потому что он снова заржал, не столько угрожая мне местью, сколько вызывая на ссору. Я сделал вид, что не замечаю его ржания, и снова повернулся к Ханоху: «Мне кажется, ты находишься в мире блуждающих духов».