Я вошел на цыпочках, чтобы не потревожить спящих. Не был бы я в туфлях, мои шаги вообще бы никто не услышал, но на улицах было грязно, а я от рождения чистюля, поэтому кое-кто, видимо, уловил шум, потому что в постелях заворочались.
Свеча жизни горела на столе[20] посреди большой комнаты, и талит с молитвенником лежали рядом. Сладкий запах стоящего в печи повидла наполнял воздух. Долгие годы не пробовал я этого повидла, и теперь запах спелых слив, смешанный с запахом печи, сразу вызвал в моей памяти те давние дни, когда моя мать, светлая ей память, намазывала мне это сливовое повидло на хлеб. Негоже, конечно, в ночь поста размышлять о съестном, но запахом съестного Тора даже в Судный день не запрещает наслаждаться.
Появился хозяин, молча показал мне мою кровать и оставил дверь моей комнаты открытой, чтобы я мог раздеться при свете. Я закрыл за ним дверь и лег. Свеча жизни освещала мою комнату. Или, может, не освещала, а мне только казалось, что освещала. Я сказал себе — ну, сегодня тебе не уснуть, обязательно заявится тебя пугать либо резиновая рука Резиновича, либо деревянная нога Баха. Но стоило мне лечь, как сон тут же сморил меня и я уснул. И скорей всего, спал без сновидений.
Глава третья
Между молитвами
Полтора часа как рассвело. В воздухе еще пахло утренней свежестью, и очистительный ветер несся над городом и его развалинами — тот ветер, что всегда веет над еврейскими домами утром Судного дня. Я шел медленно, убеждая себя не спешить: большинство людей не встают так рано, не то сон настигнет их потом во время молитвы.
Когда я вошел в синагогу, там уже вынимали из Ковчега свитки, чтобы читать Тору. Оба свитка, и тот, что был в руках кантора, и тот, что был предназначен для завершающего чтения, не имели ни корон, которые обычно надевают в праздничные дни, ни иных украшений[21] — все дорогие вещи, сделанные из чистого серебра руками мастеров, прибрала в дни войны к рукам австрийская казна, купить на них оружие, и Тора осталась без украшений. Грустно торчали из свитков их палки, эти дерева жизни, волнуя сердце своей выцветшей краской. Смотри, как скромен Царь царей, Всевышний, будь Он благословен, — сказал о Себе: «Мое серебро и Мое золото»[22], — а сейчас не оставил Себе даже толики серебра, дабы украсить им святую Тору.
Надеюсь, не сочтется мне за грех, если я скажу, что большая часть из вызванных подняться к чтению Торы не показались мне заслуживающими этой чести в Дни трепета. И почему это их решили так уважить в такой святой день? Не правильнее ли было умножить уважение к Небесам и вызвать к Торе людей богобоязненных, изучающих Святое Писание? А может, эти, вызванные сейчас, купили себе такую честь за большие деньги? Но нет, и пожертвования их были не так уж велики, и вообще мне показалось, что эта честь их не так уж и взволновала.
По правде сказать, я не из тех, кто непрестанно сравнивает нынешние дни с днями минувшими. Но когда доводится видеть, как незначительные люди все чаще занимают место больших, а бездеятельные — места энергичных, становится жаль нынешнее наше поколение, которое не видело Израиль в его былом величии и полагает поэтому, что у Израиля никогда величия и не было.
Какой-то старик — видно, из последних старцев Большой синагоги — начал читать Тору. Начал громко, напевно и со слезами в голосе, словно оплакивал не только смерть потомков Аарона[23], о которой читал, но и кончину всех своих сверстников, всех детей своего поколения. Но поскольку я еще не становился сегодня на утреннюю молитву, то решил, что лучше будет все-таки помолиться в нашем старом Доме учения[24].
Наш старый Дом тоже изменился. Шкафы, прежде полные святых книг, исчезли, от них не осталось ничего, кроме шести-семи досок. Большая часть тяжелых длинных скамей, где прежде сидели великие знатоки Торы, пустовала, на остальных восседали люди, которым явно было все равно, где они сидят. А на раввинском месте расположился некий Элимелех, которого они называли также Кейсар, как у нас произносят слово «кайзер», один из тех, кого я встретил накануне вечером, — тот, которого так насмешил мой вопрос о гостинице.
Знатоки Торы еще, может быть, появятся и вернут городу славу Торы, но вот пропавшие книги уже не вернуть. А ведь пять тысяч книг было в нашем старом Доме учения. Ну, может, не пять, а четыре тысячи или даже три, но и такого не найти было во всех других Домах учения в городе и в окрестностях. Да что книги — изменились даже потолок и стены. Потолок, который раньше был темен от копоти, теперь сверкал свежей известковой побелкой, а истертые стены были заново оштукатурены. Не стану утверждать, будто закопченное красивее побеленного, а потертое красивее оштукатуренного, но прежняя копоть накопилась от всех тех свечей, которыми наши отцы освещали себе буквы Торы, а в прежних, до блеска истертых стенах можно было разглядеть каждого человека. И пусть сами мы не могли сравняться важностью с теми, кто истер эти стены, мы были важны потому, что жили в одном с ними поколении. А сейчас эти стены выглядели так, будто в этом помещении никто никогда и не сидел.
Да он и был почти пуст, наш старый Дом учения, — молившихся набралось бы на два миньяна[25], не больше, и почти все молились без талитов. А ведь в Судный день положено молиться в облачении. Мне вдруг вспомнился рассказ, как в одну синагогу во время праздничной молитвы заявились вдруг мертвецы с кладбища, и тогда все молившиеся сняли с себя талиты, и эти мертвяки тут же сгинули. Впрочем, это рассказывали о каком-то другом городе, да и там, говорят, стали с тех пор молиться в праздник без талитов только ночью, когда облачаться в талит с цицит не обязательно, — а здесь почему они так молились?
За пюпитром стоял какой-то старик и нараспев читал молитву. То, как он стоял, сразу выдавало в нем человека бедного. Если у него и был собственный дом, то наверняка пустой. А каждое слово, которое он произносил, свидетельствовало о разбитом, удрученном сердце. Если бы Царь царей всех царей, Пресвятой, Благословен будь Он, захотел использовать Свои разбитые сосуды[26], этот сосуд Ему наверняка бы подошел.
Закончив поминальную молитву, многие присели передохнуть. Я сел рядом и спросил, в чем причина того, что они молятся без облачения. Один из них вздохнул и сказал, что они просто не успели раздобыть себе новые талиты. Я спросил: «А старые где?» «Кто знает?! — сказали. — Может, взвились на небо в пламени, а может, сделали из них простыни для каких-нибудь распутных девок». И повторили: «Какие сожгли, а какие украли». Я спросил: «А когда сожгли, когда украли?» Они опять ответили со вздохом: «Да в том последнем погроме — окружили город со всех сторон и стали нас грабить и убивать». И один добавил: «Только война кончилась, только мы вернулись по домам, как сразу же начались эти погромы. А если кому и удавалось выйти из погромов целым и невредимым, так он выходил голым и босым. Даже талитов эти бандюги нам не оставили».
Я вздохнул от жалости к своим землякам, которых постигла такая Божья кара. И вдруг показался себе человеком, который, сам беды не испытав, знай сует свой нос в беду ближнего. Но Элимелех-Кейсар решил, видно, что я раздосадован, почему они молятся без облачения. Он сел развалясь, выставил одну ногу вперед, другую отставил, посмотрел на меня искоса и вопросил: «Господин-то небось думает, что Господь не примет нашу молитву, да? Ну так пусть господин попросит этих погромщиков, этих сынов Исава[27], помолиться Ему вместо нас». И в его зеленых с желтизной глазах, блестевших, как панцирь черепахи на солнце, сверкнули ненависть и злоба. Я было подумал, что собравшиеся тут же упрекнут его за эти грубые слова, но в их взглядах не было и тени упрека — скорее уж одобрение. Я поднялся и отошел к окну.