«А что я такого сказал?» — удивился Габриэль.

«То, что ты сказал, — объяснил Рафаэль, — не следовало говорить. Молитва делает полдела. Но в любом случае, рабби, мы думаем, что нужно объявить пост. Может быть, Святой и Благословенный увидит нашу беду и откроет нам местонахождение Ханоха».

Раввин вздохнул: «Поет требует покаяния».

Михаэль сказал: «Кто может покаяться, пусть покается».

Раввин опять вздохнул: «Есть в нашей общине человек, который не может покаяться. У того, кто непрестанно говорит: согрешу и покаюсь, согрешу и покаюсь, у того не успевают принять покаяние. Слышал я, что этот Хаим входит в гостиницу и выходит, входит и выходит, и мне кажется вполне вероятным, что он бывает со своей разведенкой наедине под одной крышей».

Я сказал раввину: «Может быть, вы спутали гостиницу его разведенки с моей гостиницей?»

Габриэль усмехнулся: «У нашего рабби уже прошла ревность, но не прошла ненависть».

Раввин в очередной раз погладил бороду и сказал: «Не хочу, чтобы говорили, будто ваш раввин пренебрегает своим долгом, поэтому назначаю вам срок — если отныне и до кануна следующего месяца Ханох не вернется, я готов объявить общий пост».

Они попрощались и вышли. И я тоже направился к двери. На выходе он мне сказал: «Теперь, когда господин уже знает дорогу к моему дому, пусть приходит снова».

И мне действительно очень захотелось сразу же вернуться к нему — как тому человеку, который пришел к знаменитому раввину, провел с ним несколько часов и, едва выйдя от него, тут же вернулся к нему снова. Его спросили: «Почему ты вернулся, ведь ты только что сидел у нашего раввина несколько часов?» А он сказал: «Нет, говорят ведь, что если ты был в каком-то месте, то тебе не миновать прийти туда снова, — так вот чтобы не пришлось возвращаться потом, я лучше вернусь сейчас».

Назначенный день приближался, а следы Ханоха все еще не отыскались. Снег покрыл землю, и она ничего не могла рассказать. А жена Ханоха и его дети ходили по городу, и плач их вздымался к самому сердцу Небес. Но Небеса забыли о милосердии.

Люди снова вышли на поиски. Не было такой деревни, куда бы они не заглянули. К ним присоединились также несколько крестьян, хорошо относившихся к Ханоху. Но снег по-прежнему скрывал его тайну.

А городской раввин все никак не решался объявить общий пост в нынешнем Шибуше, где молодое поколение ест и пьет даже в Судный день. После долгих раздумий он решил поговорить с некоторыми выбранными людьми, чтобы они держали пост один день, а он, понятное дело, будет поститься вместе с ними. Но в конце концов более решительные люди все-таки победили, и раввин поневоле согласился наложить пост на весь город. Те, кто при этом присутствовал, рассказывали, что, когда он назначал этот пост, лицо его было белым как мел.

В субботу, благословенный день, шамаш обошел все молитвенные дома в городе и объявил, что если Ханох не вернется до начала нового месяца, то, согласно распоряжению раввина, вся община будет поститься в канун начала месяца с утра и до вечера, а каждый, кто почему-либо не сможет поститься, должен будет выкупить свой пост деньгами. И еще он объявил, что вся община должна собраться в Большой синагоге за час до дневной молитвы и раввин прочтет там проповедь перед всеми.

Город смеялся: «Что он такое придумал? Можно подумать, что в остальные дни мы едим и пьем. А молодым что делать — устроить себе специальную трапезу, как в Судный день? Или тоже поститься, поскольку этот пост не записан в Торе?»

Но когда наступил канун новомесячья, все смешки прекратились и люди действительно воздержались от еды и питья. Даже случайно оказавшиеся в городе гости и те ничего не взяли в рот. А после полуночи полгорода собралось в Большой синагоге. Говорили, что с начала войны, и доныне стены этой синагоги не видели такого множества народа. Пришли даже такие люди, которые сюда и в Судный день не заглядывали. Раввин поднялся по ступеням, ведущим к Ковчегу Завета, закутался в талит и произнес слова назидания, чтобы пробудить души, смирить сердца и побудить людей к покаянию, которое сделает их достойными предстать перед Всевышним, дабы Он принял их молитву. С началом минхи кантор спустился к своему пюпитру и начал молитву «Леани»[153], и молился по порядку службы малого Судного дня. Потом извлекли свиток Торы и прочли «Ваякгель»[154], а после, канторского повтора раввин велел всем произнести «Авину малкейну», стих за стихом.

Среди пришедших я увидел нескольких людей, которых не встречал со дня приезда в город. Те из них, что оказались поближе, справлялись о моем здоровье, а те, кто стоял подальше, кивали мне издали. Чему тут удивляться — ведь все окончательно отчаявшиеся давно уже покинули город. Не знаю, где обретается сейчас тот Кейсар, который тогда, в Судный день в старом Доме учения, говорил мне с таким наглым бесстыдством, что я из тех, кто хотел бы, чтобы все наши дни были Судным днем, но, судя по тем письмам, которые показала мне Фрейда, его занесло в такие места, где каждый его день — это Тиша бе-ав. Но и там ему не позволяют оставаться.

Едва я вошел в синагогу, ко мне подошел Захария Розен и, не выказывая никаких признаков обиды из-за того моего давнего отказа признать древность его происхождения, стал рассказывать мне, как вели себя первые поколения, если в городе случалось горе или бедствие, и какие псалмы пели при этом. Когда случались schüler-gelauf, как по-немецки назывались организованные нападения польских юнцов на еврейские общины, то в синагогах пели такие-то псалмы, а при других несчастьях — такие-то. О некоторых бедах горожане были наслышаны от своих отцов и дедов, а те слышали от своих отцов, отцы которых переживали эти беды. А о некоторых он слышал от стариков, узнавших об этих ужасах из книги записей, которую раньше вели евреи в нашем городе. Но книга эта, к сожалению, сгорела. Но отнюдь не потому, вопреки утверждениям некоторых, что ее будто бы сжег один из глав общины, ибо нашел в ней бранные слова, порочившие его семью. На самом деле эту книгу сжег его сын, большой знаток Торы и весьма рассеянный человек, и сжег не преднамеренно, а по ошибке. Дело было накануне праздника Песах, он сжигал в лесу все квасное, а заодно и старые ненужные бумаги, и по недосмотру сжег также старую книгу записей. Жаль, что она сгорела, эта книга, ведь в ней были записаны события трехсотлетней и более давности, и все равно — не следует видеть в ошибке злое намерение.

Поскольку Захария Розен уже начал вспоминать прошлое, он не отошел от меня, пока не рассказал мне заодно и несколько других историй, имевших место в нашем городе в старину, — например, что наш старый Дом учения был поначалу построен наверху и его вход смотрел на баню, а синагога портных была тогда внизу, во дворе Большой синагоги. Однако некоторые легкомысленные юнцы подглядывали сверху, из Дома учения, за женщинами, направлявшимися на омовение, из-за чего у них рождались непристойные мысли, и тогда первые старосты поменяли местами старый Дом учения и синагогу портных. И тут он добавил: «Удивляюсь я, что господин не спросил меня, почему я говорю о синагоге портных, а не, скажем, сапожников или иных ремесленников. А дело в том, что, когда польские власти стали притеснять евреев, наши евреи договорились бойкотировать поляков и ничего для них не делать, пока они не изменят своего отношения. А у поляков еще не было тогда своих ремесленников. Но еврейские портные нарушили этот бойкот. И тогда все прочие евреи отказались молиться вместе с нарушителями, и портным пришлось сделать себе собственную синагогу».

Потом он добавил: «Если господин заглянет ко мне, я ему расскажу и другие занятные истории. А что касается моего предка, раввина Хая, то господин и все его друзья были не правы, и у меня есть куча свидетельств, что я действительно происхожу из семени этого знаменитого раввина».