«Я знал его деда, мир ему! — вдруг произнес ее муж. — Он, мир ему, был мой сайдак»[49].

«И это все хорошее, что ты можешь сказать про его деда? — перебила его жена. — А то, что он дал тебе на свадьбу коробочку из чистого серебра с душистыми травами?! Она у нас стояла, пока не пришли русские и не забрали ее».

«Ну, вот, — проворчал муж, — ты уже сама все рассказала, не дала мне слово сказать».

«Мой муж такой скромный, — воскликнула лавочница, — ждет, пока другие его похвалят, а я говорю, если сам себя не похвалишь, другие тебя тем более хвалить не будут».

«Этот его дед, мир ему, — снова заговорил лавочник, — имел привычку посылать свадебные подарки каждому, у кого он, мир ему, был сандаком».

«Каждому? — Лавочница всплеснула руками. — Тот подарок, который он дал тебе, был больше, чем он давал им всем, ведь тебе он дал коробочку из чистого серебра! Как, ваша честь уже уходит? Пусть господин подождет, сейчас муж отнесет его пакет портному».

Я сказал: «Не нужно беспокоиться».

«Если господин не хочет беспокоить моего мужа, — настаивала лавочница, — так тут есть Игнац, он отнесет».

Я сказал: «Не нужно. Я хочу привыкнуть носить свою ткань».

«Что это значит, господин хочет привыкнуть? — удивилась лавочница. — Может, господин собирается носить рулоны у нас на рынке?»

«Нет, — сказал я. — Но ведь я купил эту ткань, чтобы сделать себе из нее пальто, не так ли? Так какая разница, буду я ее носить потом как пальто или сейчас в виде ткани?»

Было еще светло, когда я вышел из этой лавки. Хотя солнцу уже вроде бы полагалось скрыться, но никаких примет близкого вечера не было и в помине. Солнце стояло, точно приклеенное к небосводу, будто не могло отделиться от своих небесных корней, и какая-то теплынь слегка смягчала воздух. Это мягкое тепло и яркий солнечный свет меняли лица прохожих и делали их приятней друг другу. Какие-то незнакомые люди то и дело кивали мне и здоровались. Потом появился Игнац, увязался за мной и все пытался взять у меня мою ношу. А все лавочники разглядывали меня и пакет в моей руке — лавок вдоль улицы много, да покупателей мало, каждый, кто купил что-то в одной лавке, вызывал раздражение и зависть у владельцев всех остальных.

По дороге я увидел того парня, о котором говорила лавочница. Я уже и раньше не раз встречал его, и он вызывал мою симпатию. Должен заметить, кстати, что он был вовсе не черный, а загорелый, и у него не было двойного чуба, лавочница просто плела слова без всякого смысла. Где это видано — «двойной чуб»? Но вообще-то люди, голову которых не украшает ничто, кроме чуба, мне не нравятся, они напоминают мне павлинов, которые украшают свои уродливые ноги пышными перьями. Однако у этого парня — его звали Йерухам Хофши — явно имелось еще что-то, кроме чуба. По его лицу видно было, что ему довелось пережить немало неприятностей, но он сумел выбросить их из своего сердца так же резко, как теперь отбрасывал со лба этот свой чуб. Лицо у него было худое, как у всех нынешних жителей Шибуша, а на правой щеке виднелась маленькая ямочка. Считается, что такие ямочки делают лицо симпатичным, и она действительно придавала его лицу некую мягкость, слегка умеряя жесткость его взгляда.

Сейчас этот Йерухам Хофши сидел возле Королевского источника, открывая там сток, чтобы вода не залила улицу. В Стране Израиля таких парней видишь в каждом городе и в каждом поселке и не обращаешь на них внимания, но здесь, в Шибуше, он показался мне приметой чего-то нового: вот, сидит себе парень, вернувшийся из Израиля, в галицийском городе Шибуш и чинит городскую мостовую, а чувствует себя так, будто починяет целый мир. Хотя, между нами говоря, вся эта его работа была совершенно зряшной. Те, кто не знаком с нашим городом, могут мне возразить: ну как же так, ведь на улице неисправность, значит, ее нужно починить. Но я-то знаю Шибуш, и я вам отвечу: что пользы чинить в одном месте, если во всех остальных тоже все разбито и, сдается мне, починке уже не поддается. Впрочем, все это я говорю лишь в связи с работой Йерухама, о самом же Йерухаме мне нечего добавить, кроме того, что он сидел на земле и поднимал вокруг себя изрядную пыль. Когда я подошел, он поднял голову, бросил на меня недоброжелательный взгляд и вернулся к своей работе, словно меня здесь и нет. Тем не менее я поздоровался. Более того — протянул ему руку. Но он не поднял головы и даже не ответил мне. А если и ответил, то так, что я не расслышал.

Я оборотился к Игнацу и увидел, что он присаживается рядом с Йерухамом. Я ощутил досаду — во-первых, потому, что он бросил меня одного, а во-вторых, потому, что я вдруг почувствовал, что моя рука, державшая рулон, уже изрядно устала. Я переложил рулон в левую руку и сказал себе: успокойся, ведь Игнац, скорее всего, оставил тебя для твоей же пользы — рассказать этому Йерухаму, что нет человека лучше тебя, потому что ты всегда подаешь ему, Игнацу, и подаешь щедро. И теперь этот парень Йерухам наверняка уже раскаивается в том, что вел себя с тобой так невежливо.

Мне даже стала жаль этого Йерухама, и я решил при первой же возможности дать ему случай помириться со мной.

Тем временем день все же подходил к концу. Солнце, прежде приклеенное к небосводу, точно не в силах отделиться от своих корней, теперь спустилось к горизонту и исчезло за ним. Йерухам поднялся, отряхнул пыль с одежды, взял свои инструменты и ушел, так и не обернувшись. А я продолжил свой путь к портному. И, оставив у портного ткань, вернулся к себе в гостиницу.

В последние дни наша гостиница пустует. Кроме меня здесь живет только один человек — некий старик, который приехал давать показания в суде. Он то и дело утоляет свой голод куском хлеба, который достает из сумки, а когда ему приносят чашку чая, пьет ее со страдальческим выражением на лице, потому что чашка чая в гостинице стоит целый грош, а у него, видимо, лишнего гроша в кармане не водится. Мне рассказали, что до войны у этого человека были поля и сады в деревне и большой дом в городе, он был одним из директоров городского банка, у него была хорошая жена и удачные сыновья. А потом пришла война и забрала у него сыновей, жена его обезумела и уморила собственную дочь, другие люди присвоили себе все, что у него было, и от его прежнего богатства не осталось ничего, кроме долгов. Вот так вот оно: обогащает Господь и обездоливает, обездоливает и обогащает.

А начались все беды этого человека с того дня, когда грянула война. В тот день его жена отправилась в поля, осматривать свои владения, и увидела, что их урожай горит на солнце, но нигде ни косаря, ни жнеца. И пока она стояла в растерянности, кто-то прибежал сообщить ей, что оба ее сына погибли в первом же бою. Она в отчаянии сорвала косынку с головы, и солнце так напекло ей голову, что с ней случился солнечный удар.

В этой истории нет ничего нового и ничего исключительного. Зачем же я ее рассказываю? Ну, допустим, затем, чтобы показать, как дорог постоянный жилец хозяевам гостиницы, в которой останавливаются такие бедняки.

Крулька накрыла стол и принесла мне ужин. К чести хозяйки, еда была, как всегда, отменной, и, к моему стыду, я к ней не притронулся. Хозяйка огорчилась, и я почувствовал это. Я поспешил сказать: «Сейчас мне одного только хотелось бы — несколько маслин». Она воскликнула с удивлением: «Маслин? Но ведь они же соленые и горькие!» Я кивнул: «Вот именно — соленые и горькие». Рахель вмешалась в наш разговор. «Он говорит „соленые и горькие“, — сказала она, — а у самого лицо при этом такое, как будто он ест что-то сладкое».

«Когда я была в Венгрии, — сказала хозяйка, — мне как-то подали там маслины. Я подумала, что это сливы, и взяла полную горсть. Ну что вам сказать — мне так свело губы из-за этой горечи и соли, что я чуть не выплюнула их вместе со своим языком».

Я сказал: «Для вашего рта они соленые и горькие, а для моего они сладкие. До отъезда из Страны Израиля не было случая, чтобы я сидел за столом, где не было бы маслин. Еда без маслин не считается у нас едой».