Лейбче стал есть, не переставая смотреть на меня с таким видом, словно ему грустно наблюдать, как такой высокообразованный человек тратит на еду и питье то время, которое мог бы провести, слушая его, Лейбче, стихи.
В тот день я полностью отдался в распоряжение Шуцлинга. Закончив обед и распрощавшись с Гинендл и Лейбче, мы пошли гулять и гуляли, беседуя, так долго, что у нас заболели ноги и устали языки. И тут мы увидели Йерухама Хофши, который занимался починкой дороги в какой-то очередной улочке.
Йерухам не питал уважения к Шуцлингу, да и Шуцлинг не очень симпатизировал Йерухаму. Но когда во время наездов в Шибуш он встречал Йерухама, то вступал с ним в длинные беседы, потому что Шуцлинг — любитель ораторствовать и беседовать и любит всех, кто предоставляет свое ухо. к его услугам. Сейчас, в ходе нашего разговора, Йерухам спросил Шуцлинга, каким он представляет себе грядущее поколение. Шуцлинг ответил: «Так ведь оно уже зримо стоит перед глазами. Треть будут такими, как Даниэль Бах, треть — как Резинович и треть — как Игнац. И если в мире останется хоть кроха любви к людям, то всем им сделают деревянные ноги и резиновые руки, однако нос у них останется, как у Игнаца».
И тут как раз вышел на нас Игнац. Увидев Шуцлинга, он остановился и хотел было пойти назад, но Шуцлинг сказал ему: «Иди сюда, дорогой пан, я тебе пенендзу дам».
Игнац начал гнусавить: «Я не виноват, я не виноват».
«Ты очень виноват, — сказал Шуцлинг, — но я не держу на тебя зла, и ты не должен передо мной извиняться».
«Я не виноват, — гнусаво настаивал Игнац, — я ни в чем не виноват».
«Ну что ты гнусавишь, пан? — спросил Шуцлинг. — Нельзя, что ли, тебе быть виноватым? На, возьми свою монету и иди отсюда, а то пройдет мимо другой человек и ты упустишь свои пенендзы».
Когда Игнац ушел, я спросил Шуцлинга, что означает этот диалог. Он сказал: «Эта история не стоит упоминания, но поскольку ты спрашиваешь, то я тебе расскажу». История была такая: во время войны младшая дочь Щуцлинга заболела, и его жена пошла искать врача. По дороге ее увидел Игнац и стащил с нее туфли, потому что в те времена туфли были дефицитным товаром — не было кожи, чтобы их изготовлять. Как же бедная женщина вернулась домой — ведь в тот день бушевала буря и валил снег? А она и не вернулась, потому что не привыкла ходить босиком, вот и ковыляла, как курица, пока не свалилась. Ее нашли в снегу и отвезли в больницу.
«И это тоже нужно добавить к портрету будущего поколения, — сказал Шуцлинг. — Все люди будут ковылять на деревянных ногах, размахивать резиновыми руками и гнусавым голосом просить подаяние».
В понедельник утром Шуцлинг снова заявился в гостиницу, чтобы попрощаться со мной перед отъездом, но я, попрощавшись с ним накануне, ушел из гостиницы раньше, чем он пришел, чтобы добраться наконец до Дома учения.
Глава пятьдесят шестая
Много безделья
Увы, по дороге ко мне привязался некий парень и задержал меня своими разговорами до самого обеда, И что только он не рассказывал! Впрочем, то, что он рассказывал, я уже позабыл, а то, чего не рассказал, и вообще не помню.
Этот парень знал о Стране Израиля столько же, сколько Пинхас-Арье, сын раввина, — о еврейских журналах и газетах. Все его знания ничего не стоили, но он излагал их весьма важным тоном. К тому же он был лично знаком со многими из влиятельных людей Страны. Правда, в самой Стране он не бывал, но встречался с ними за ее пределами, на разных конгрессах и конференциях. (С тех пор как был разрушен Иерусалим и народ Израиля был изгнан из своей страны, галут обвился вкруг наших пят, и теперь, даже если человек удостоился жить в Стране, ноги влекут его за границу, потому что Страна Израиля для него — словно, сердце, а страны галута — словно ноги: когда сердце работает в полную силу, ноги подчиняются сердцу, но, когда сердце плоховато, ноги им правят.)
Смотрю я, на этого говоруна: высокий парень, лицо полное, круглое, плечи широкие, ноги длинные. И я чувствую, что рад ему вдвойне. Во-первых, я рад, что в Шибуше есть высокие и сильные парни. А во-вторых, меня радует, что он сионист и отдаст свои силы Израилю. Я говорю ему: «Твои бы силы — Стране Израиля», и он доброжелательно улыбается в ответ. Я спрашиваю его: «Ну, когда же ты собираешься взойти в Страну?» А он мне отвечает: «У меня еще много работы тут». Я интересуюсь: «Что же это за работа, которой у тебя тут так много?» Тогда он открывает свой портфель, говорит мне: «Хотите посмотреть?» — и вытаскивает из этого портфеля кучу каких-то меморандумов и докладных, десятки брошюр, сотни тетрадей и листовок, не говоря уже о бесчисленных газетах и журнальчиках. И увлеченно рассказывает мне, как он ездит с одной конференции на другую, из одного места в другое и всюду читает доклады, организовывает ячейки и так далее и тому подобное.
Чтобы не прерывать грубо наш разговор, я спрашиваю его, бывает ли он и у наших друзей в их деревне. А он отвечает: «Нет, с этими я не имею дела».
«По какой же причине?»
«По многим причинам. Во-первых, они не числятся в нашей организации. Во-вторых…».
Я вынул свои часы и посмотрел на них как человек, у которого много дел и время его поджимает.
Он увидел, что я тороплюсь, и спросил: «Когда же вы заглянете к нам?»
«Зачем?»
«Чтобы прочесть доклад нашим членам».
«А разве вам не хватает своих докладчиков?»
«И тем не менее…»
«А что тогда будешь делать ты?»
«Я открою собрание или добавлю после вашего выступления…»
И тут мимо нас прошла госпожа Сара. Я сказал нашему сионисту: «Извини, мне нужно кое-что сказать этой женщине!»
«Но когда же вы придете?»
«Куда?»
«Ну, сделать у нас доклад».
Я сказал: «Знаешь что, ты пока начни и сделай свое добавление к моим словам…»
Застенчивые глаза госпожи Сары сверкнули мне навстречу из-под нового платка. Да, велики праведники и после смерти своей. Вот книга знаменитого отца через много лет после его смерти помогла его дочери купить себе новый платок.
Я поклонился и осведомился о ее здоровье. Я всю жизнь провел среди значительных людей и часто забывал склонить перед ними голову. Но когда передо мной появилась эта женщина, моя голова склонилась как бы сама собой.
Она спросила, что мне написали из Страны Израиля о книге ее отца. Рады ли были там удостоиться прибытия этой книги? Мне пришлось схитрить. Я не признался, что еще не послал книгу, а сказал, будто бы уже получил оттуда ответ, от пары молодых репатриантов, людей, далеких от иудаизма, хотя и не совсем-совсем далеких, ведь в Стране Израиля нет таких людей, которые-творят зло вместо добра, так что «далекость» здесь имеется в виду скорее духовная, и вот когда женщине приспело время рожать, ее муж пришел в родильный дом и попросил для нее эту книгу, а заведующий родильным домом, человек умный, сначала отказал ему, сказав: «Как я могу дать вам эту книгу, если ее праведный автор отрицает такие вредные взгляды, как ваши?» — и тогда тот молодой халуц[242] пообещал отказаться от своих вредных взглядов, и его жена согласилась с ним, и им дали эту книгу, и можно думать, что они выполнили свое обещание, ведь современные люди обычно держат свое слово.
В общем, все, что я ей наболтал, не имеет особой важности, какая уж там важность у придуманных слов. Куда важнее были слова госпожи Сары, которая сказала: «Я уверена, что книга нашего праведника-отца еще множество сердец повернет на правильный путь».
Возвращаясь в гостиницу, я все время напоминал себе, что нужно немедленно отправить эту книгу в Страну Израиля, пока эта женщина не узнала, что ее собеседник все выдумал. В гостинице я спросил Крульку, нет ли у нее толстой бумаги, чтобы завернуть посылку, и веревочки, чтобы ее перевязать. Крулька сказала, что веревочка найдется, а вот бумаги в доме нет. Был у них большой лист толстой бумаги, но хозяин разложил на нем изюм, чтобы сделать вино на Песах. Я оделся и отправился в магазин купить себе бумагу. А тут уже близилось время минхи, и наш раввин вышел прогуляться перед началом молитвы. Он шел, заложив руки за спину и волоча за собой палку. Увидев меня, он спросил: «Видел ли господин моего сына?»
