Седьмое. Но я прошу, чтобы за упокой моей души прочли главу из Мишны. Для этого я оставляю некоторую сумму денег, которую заработал своим трудом, и ожидаю милосердия Небес и людей по отношению к моей душе, чтобы читали Мишну со всеми комментариями, слово за словом, а после чтения прочли бы раввинский кадиш, как заповедано обычаем. А после раввинского кадиша прочли бы псалом сто первый, молитву страждущего. И я твердо уверен, что мои добродетельные дочери, долгой им жизни, не будут в обиде на меня за то, что ту сумму денег, которая должна была достаться им по закону наследства, я трачу для своей пользы и удовольствия, и надеюсь на милость Небес, что благо их отца будет благом для них во все дни их жизни».

А в самом конце листка было написано: «Вещи, которые останутся после меня, как-то — печь для варки и посуда, в которой я варил кофе, а также моя нательная одежда, пальто и другие вещи, которые можно использовать или просто захотеть, пусть будут переданы в подарок несчастному страдальцу, уважаемому Ицхаку по прозвищу Игнац. И пусть не будет изменено ни одно слово из всего того, что я повелеваю сегодня при написании этого завещания, будучи здоровым, как любой человек, и да будет благословен слушающий его».

Рабби Хаим ушел в мир иной и удостоился быть похороненным в день своей смерти. Когда мы шли за его носилками, раввин наклонился ко мне и сказал: «Он заслужил, чтобы над ним произнесли большое надгробное слово, ибо от надгробного слова над праведником сердца пробуждаются к покаянию, но что делать, если он умер в канун субботы, когда надгробные слова не произносят? А кроме того, ведь он сам завещал не произносить над ним никаких надгробных слов. Выходит, что он — как тот ученый муж, над которым не было произнесено надгробное слово, потому что закон запрещал его оплакивать, а нам остается просить милости, чтобы к нам не были отнесены слова Гемары об ученом муже, над которым не были произнесены положенные надгробные слова».

После похорон меня поймал Захария Розен, повел на старое кладбище и стал показывать могилы больших людей Шибуша и его раввинов, каждый из которых на свой лад славил наш город и возвещал миру о его достоинствах. Некоторые из них были его прямыми родственниками, другие — родственниками его родственников, а третьи — родственниками его жены, которая тоже была его родственницей, как это водится в знатных семьях, где все женятся друг на друге. И всякий раз, когда мы останавливались около какого-нибудь памятника, он зачитывал мне, что на нем написано. Он знал, что написано даже на тех камнях, на которых не было видно никаких букв. И рассказывал мне куда больше написанного. Скажу без преувеличения, что, если бы его слова были внесены в книгу «Цепь традиции»[273], мы узнали бы много нового.

С исходом дня я вернулся в город, по причине усталости не пошел в синагогу и встретил субботу в гостинице. Госпожа Зоммер зажгла свечи, со слезами на глазах произнесла благословение и пошла к Рахели. А господин Зоммер сидел в конце стола и печально молился. Не успел он закончить, как госпожа Зоммер вернулась, встала перед ним, страдальчески сложив руки, и заторопила его поскорее позвать Сару-Перл, потому что другой акушерки в городе нет. Господин Зоммер снял свой пояс, взял палку, поднялся и пошел как человек, идущий на страдания и муки, потому что с того дня, как Рахель вышла замуж за Йерухама, не было больше мира между домом Зоммеров и домом Бахов. Появилась Крулька, открыла наружную дверь и вышла со свечой в руке, чтобы посветить пришедшим.

Вскоре появилась и Сара-Перл. Она вошла к Рахели и провела с ней около часа, успокаивая ее душу и укрепляя сердце. Она целовала ее в лоб и называла дочкой, и Рахель тоже прильнула к ней, как к матери. Казалось, что теперь обе семьи примирились. Но когда Сара-Перл собралась уйти, она столкнулась с Йерухамом, и это было тяжело для семьи Зоммер, потому что напомнило им об обиде Ариэлы.

Страдания Рахели заслонили страдания Бабчи. А ведь Ригель отвернулся от нее, а Давид-Моше обручился с другой. Всего за две-три недели до этого он писал Бабчи, что она единственная в этом и Будущем мире (он усвоил язык своего отца) и без нее у него нет ничего. А потом пришла газета, а в ней — его имя и имя его новой суженой. И не осталось у Бабчи никого, кроме Цвирна. А он начал вести себя с ней как грубый хозяин, потому что страсть к деньгам была в нем сильнее, чем любовная страсть, и тянула его за собой, как динар тянет жалкий грош. Иногда Бабчи смотрела на него, надеясь увидеть, что его сердце по-прежнему принадлежит ей, но он начал загружать ее работой, как нанятого мужика, и вдобавок сократил ей жалованье. Вот таков этот мир, все в нем вкривь и вкось, и даже то, что уже пошло вкривь и вкось, продолжает портиться дальше.

Сидит Бабчи в своем красивом платье, которое носит с того дня, как положила глаз на внука раввина. Из-за этого наряда она оставила своих прежних друзей и в нем же она очаровывала Ригеля, а куплен он был на деньги Цвирна. Но если Цвирн не одумается до того, как износится этот наряд, придется бедной Бабчи снова надеть старое кожаное пальто, хотя оно уже потерлось и поистрепалось, потому что другого пальто у нее нет. Несмотря на то что в гостиницу то и дело заглядывают гости, доходы от них недостаточны, чтобы Бабчи могла купить новую одежду.

Из-за всех этих новых гостей отвергнут от милостей тот гость, что когда-то зашел сюда переночевать. Он все еще живет в самой лучшей комнате, но хозяева уже не заботятся о его питании и не готовят для него специальную пищу. Однако гость не жалуется и не страдает. Ведь человек умирает не от голода, а от лишней еды, как сказал доктор Милх. Иногда гость раздумывает, не пожить ли ему у Кубы, ведь тот сам предложил ему: «Лучше бы тебе пожить у меня и не платить, чем жить в гостинице и платить. Разве тебе так приятен запах мяса и жира и шум народа в этой гостинице, что ради них ты там застрял?»

Гости в нашей гостинице что ни день другие. Насколько различны их занятия, настолько же различны и они сами. Из тех двоих гостей, что пришли на рассвете в канун субботы, один — просто человек, которого можно было бы пригласить в миньян, а также в игру в карты, при всех ее от миньяна отличиях. Зато другой весьма примечателен — у него красивая борода, широкий живот и большой здравый смысл. Тем не менее дела его в последнее время пошатнулись. Может быть, вам доводилось слышать о некоем арендаторе, который арендовал лес у одной госпожи и уплатил ей все до копейки, а потом оказалось, что ее муж продал тот же лес пану Якубовичу без ведома и разрешения жены. Теперь этот арендатор прослышал, что будто бы сын господина Зоммера дружен с этой госпожой и может составить ему протекцию, но не разобрал, какой именно сын, и решил, что речь о Лолеке, этом прожженном ловкаче. Вот он и пристроился сейчас к нему и завязал разговор, надеясь познакомиться поближе. Долек же показался ему похожим, с позволения сказать, на соблазненную девицу, с которой не стоит и разговаривать. Поэтому, когда Долек сам сделал попытку с ним заговорить, он ответил неохотно, как человек, который занят своими делами и скупится на каждое слово, которое не имеет шансов принести пользу.

А вот теперь Бабчи вдруг подняла голову и посмотрела на. Йерухама. Потом повернулась к матери и спросила: «Как это вы ухитрились выдать младшую дочь раньше старшей?»

«Что это тебе вдруг пришло в голову?» — удивилась мать.

«Я подумала, что если уж вы не хотели отказаться от Йерухама, то женили бы лучше его на мне».

Йерухам поднял глаза и глянул на Бабчи. Оставалось надеяться на Причину всех причин, что в эту минуту его глаза не выдали того, что чувствовало сердце.

Когда мы встали из-за стола, я подумал: «Если я пойду сейчас к себе, то следом зайдет и Йерухам, а я устал и измучен, и душа моя не выносит других людей». Я вышел на улицу. Конечно, прогулка утомляет тело, но пустой разговор утомляет душу, а человек всегда жертвует телом, чтобы спасти душу.