Сигарета в пальцах коммивояжера в очередной раз сломалась, и он достал новую. Подозреваю я, что и эту ждет та же участь, что все предыдущие.

Рабби Хаим пришел, и нашел оставленный мною ключ, и подмел пол, и протер мебель, и убрал всю пыль, которая набралась в Доме учения за то время, что меня там не было. Я вошел и увидел, что в лампах полно керосина, в таз налита свежая вода, на столах расстелены белые скатерти и весь Дом готов встретить святую субботу в надлежащей чистоте.

Бледный зеленоватый свет наполнял помещение — почти неприметный глазу, но волнующий сердце свет. Хорошо было сидеть у стола или подняться на биму и прочесть дважды из Торы и один раз — из арамейского перевода[229]. А сегодняшняя дневная глава была «Насо»[230], самая длинная из всех. Но этот субботний вечер даже для нее был слишком длинным. Даровавший нам Тору, сотворяя мир, расположил в нем дни, то удлиняя их, то укорачивая, — в соответствии со следованием глав Его Торы. И вот сегодня ноги человека так и просятся наружу да еще оправдывают это свое желание ссылкой на подходящую заповедь — скажем, сегодня канун субботы, а значит, человеку надлежит очиститься в честь наступающего праздника. И человек, особенно если у него мягкое и податливое сердце, повинуется желанию своих ног, тем более что они подкрепляют это свое желание ссылкой на заповеди.

Я взял ключ, запер Дом учения и вышел. Идти ужинать еще не пришло время, идти в лес уже прошло время, а просто гулять по городу — неподходящее время, люди скажут — как это так, весь мир занят подготовкой к субботе, а этот господин расхаживает себе в свое удовольствие. Но тут вдруг ко мне подошел какой-то человек, вгляделся в меня и спросил: «Скажи мне, друг мой, не сын ли ты такого-то?» И протянул мне обе руки для приветствия. Я вернул ему рукопожатие и в свою очередь спросил: «Ты ведь Арон Шуцлинг, не так ли? Что ты тут делаешь? Разве ты не уехал в Америку?»

Он ответил: «А ты-то сам что здесь делаешь? Я полагал, что ты живешь в Стране Израиля».

Я сказал: «Похоже, что мы оба ошиблись друг в друге».

Он покачал головой: «Да, друг мой, похоже, что так. Я не живу в Америке, а ты, судя по тому, что я тебя вижу здесь, в Шибуше, не живешь в Стране Израиля. Да что там — смотрю я на нас обоих, и мне сдается, что на свете нет никакой Америки и никакой Страны Израиля, а есть один только Шибуш. Но может, и его не существует, а есть только название. Но что делает эффенди в наших краях?»

«Что я здесь делаю? Дай поразмыслить».

«Зачем размышлять? Размышления утомляют. Пошли-ка лучше в баню, сегодня ведь канун субботы, затопили наши евреи свою баню. Там сыщется для нас горячая ванна, помоемся в горяченьком, сполоснемся в прохладненьком, а? Сколько я себя помню, нигде моему телу не было так хорошо, как в горячей бане. И потому из всех заповедей, что дарованы народу Израиля, пуще всех блюду заповедь каждую субботу ходить в баню».

«А как насчет других заповедей?»

«Другие заповеди строго блюдут, возможно, другие. Но, так или иначе, даже соединив все заповеди, выполняемые евреями, Святой и Благословенный не сошьет себе из них теплое пальто».

«Какое странное рассуждение!»

«Напротив, друг мой, ты должен был бы восхититься этим рассуждением, поелику оно доказывает, что я верю в реальность Творца. А что до заповедей, то ведь мы с тобой знаем, что они немногого стоят, не так ли?»

И вот идут два сына Шибуша по родному городу — идут, как ходили двадцать и больше лет назад, до того, как один из них уехал в Америку, а другой — в Страну Израиля. Сколько лет было нам тогда и чем мы занимались? Лет нам было семнадцать или восемнадцать, а занимались мы тем, что я проводил дни в Доме учения, изучая Мишну и Поским[231], а он работал в пекарне своего отца и изготовлял там хлеба. И хотя мы придерживались разных мнений: я был сионистом, а он анархистом, — мы охотно беседовали. Он не раз ругал меня и обзывал «буржуем с того света», потому что я занимался Торой и призывал в Сион, а я дразнил его, заявляя, что согласен с его утверждением, что людям не нужны никакие цари и правительства, и согласен потому, что в Грядущем над всем миром будет действительно властвовать один царь, но это будет Царь-Мессия. И вот, гляди, сколько лет прошло с того времени, сколько царей покинули свои троны, а сын Давидов[232] все еще не пришел.

Мессия, сын Давидов, еще не пришел, и мир еще не стал единой Страной Израиля. А тот человек, который когда-то спорил с Шуцлингом, вернулся в свой Шибуш. Увы, он похож на жениха, который приехал к своей суженой, а обнаружил, что она больна и угрюма. Он вернулся в красивом наряде, но не радует его этот наряд, потому что уныние иссушило его тело и одежды стали ему велики. Хотел он здесь переодеться в старую свою одежку, но не нашел, потому что давно уже снял ее и выбросил из дома.

«А если не хочешь идти в баню, — сказал Шуцлинг, — давай зайдем в трактир и выпьем по стакану медовухи в честь того дня, когда нам довелось свидеться».

Я кивнул, и мы пошли. У меня были на то две причины. Во-первых, мне хотелось выполнить желание старого товарища. А во-вторых, я все еще испытывал угрызения совести, то и дело вспоминая, что причинил еврею-трактирщику некий ущерб, сказав тогда письмоносцу не ходить к нему в трактир и не пить водку на мои деньги.

«Ну, вот, — сказал мой старый товарищ, — ты, значит, побывал уже в Большом мире?»

«А ты?»

«Да и я тоже».

«И мы с тобой вернулись оттуда?»

«Да, вернулись».

«А ведь когда мы были там, в далеких странах, нам и в голову не приходило, что мы вернемся сюда».

«Может, тебе и не приходило, — сказал он, — а я все время хотел вернуться».

«Почему же так?»

Оказывается, Америка его не увлекла.

«Но ведь сейчас, когда ты вернулся, — сказал я, — ты все равно не живешь в Шибуше».

Он улыбнулся: «В этом мире нет ничего совершенного. Но если хочешь, я могу сказать, что это трагедия моей жизни — то, что я не живу в Шибуше».

«Ты так любишь Шибуш?»

«Когда человек видит, что в мире нет места, которое было бы ему по душе, он начинает обманывать себя, заверяя, что любит свой родной город. А ты — ты любишь Шибуш?»

«Я? Я еще не думал об этом».

Друг стиснул мою руку: «Тогда я скажу тебе. Вся твоя любовь к Стране Израиля пришла к тебе из Шибуша. Ты любишь Страну Израиля, потому что ты любишь свой город».

«Откуда ты взял, что я его люблю?»

«Ты хочешь доказательств? Если бы ты не любил Шибуша, разве ты занимался бы им всю жизнь, разве копался бы в документах и источниках[233], чтобы раскрыть его секреты?»

Я перевел разговор: «Ты еще не рассказал мне, что ты делал в Америке и что делаешь сейчас?»

«Что я делал в Америке? Тянул лямку, чтобы заработать на хлеб, и так уставал, что не успевал этот хлеб съесть. А что я делаю сейчас? Пытаюсь продать разные бесполезные лекарства, которые придумывают немцы. Но не жалей меня, друг мой, как я сам себя не жалею. Сколько лет отведено человеку? Мой отец, мир ему, жил девяносто, а я удовольствуюсь и пятьюдесятью. А что до моих детей, то разве стоит о них заботиться? Вот, смотри — мой отец заботился обо мне, и какую же пользу это мне принесло?»

«А сколько у тебя детей?»

«Сколько у меня детей? Погоди, сейчас сосчитаю».

«Ты с ума сошел?!»

«Если ты будешь мне мешать, я собьюсь со счета. — И он стал загибать пальцы: — Двое, которых привела с собой моя первая жена от своего первого мужа и еще один от ее второго мужа, три дочери, которых она родила мне, один сын, которого родила мне американка, и мой старший, который родился от темненькой портнихи. Помнишь, та симпатичная брюнетка? Перед смертью она меня простила. Этот сын доставляет мне большую радость. С того дня, как умерла его мать, он регулярно посылает мне деньги и одежду. Я и сейчас приехал сюда за его счет — хочу посмотреть, стоит ли открыть здесь пекарню. Надоело сыну моего отца мотаться по миру и продавать всякую чепуху, возмечталось вернуться к отцовскому делу. Да, видно, гиблая эта затея. Не то чтобы Шибуш не нуждался в хлебе — просто здесь некому за него платить».