АКУЛИНА. Господи, батюшка! (Вздрагивает.) Царица небесная!
ЯКОВЛЕВНА. Ну как? Не слышно, в дом-то к вам не собирается?
СЕНЯ. Все о новой жизни толкуют, как новую жизнь будут строить!
АКУЛИНА. Новую жизнь?
ЯКОВЛЕВНА. Знаем мы эту новую жизнь! Накобеляются — и ладно. (К Акулине.) Губы-то трепала зря — девку и в дом было пускать нечего.
МИША. Вчерась вечером всю квартиру осматривала, все указывала отцу, где что поставить нужно.
АКУЛИНА. Осматривала? Матушка, царица небесная!
ЯКОВЛЕВНА. Ну, а отец-то ничего не говорил насчет матери? Не говорил, чтоб домой-то вернулась?
МИША (решительно). Нет!
СЕНЯ. Завкомская-то говорила, чтоб к матери нас не пускать: «Им, говорит, необходимо коммунистическое воспитание».
АКУЛИНА (вспыхивая). Что?! К матери не пускать! Так и сказала?
МИША. Так и сказала. (Встает.) А мы все равно бегать будем.
СЕНЯ. Пусть ее брешет! (Тоже встает, ищет шапку.)
ЯКОВЛЕВНА. Ну и шлюха!
АКУЛИНА. Вы куда ж?
МИША. Домой побежим, а то отец заругается.
АКУЛИНА (крестит их, сквозь слезы). Деточки вы мои!
СЕНЯ. Завтра придем!
АКУЛИНА быстро роется в ящике, завертывает что-то в бумагу, дает СЕНЕ.
АКУЛИНА. Сенюшка! Ты отдай отцу, а то он, небось, не евши, а как к вечеру придет, ты ему подложи, не говори, что от матери, а то есть не станет, а скажи, что в булочной купили. На!
Сует ему в руки.
СЕНЯ. Хорошо!
АКУЛИНА. Сенюшка, Мишенька!
Плачет, обнимает их, ДЕТИ уходят.
ЯКОВЛЕВНА (подходит к самовару, дует). Ну, вот и самовар поспел! Накрывай на стол-то! Хоть бы Кузьмич заглянул. Не твоему чета, человек обходительный, и домишко есть, и рухлядишко. Будь я на твоем месте, так я бы нос утерла Сергею.
АКУЛИНА (отрывисто). Мне на мужиков и глядеть-то противно.
ЯКОВЛЕВНА (заваривая чай). Еще нужды не видела, оттого и противно. Хорошо, пока работенка есть, а тоже и с работой уходишься. Не такие годы, чтоб по людям мытариться.
Стук. АКУЛИНА нервно оборачивается.
АКУЛИНА. Ой, батюшки!
ЯКОВЛЕВНА. Так и пришел! Жди больше!
Подходит к двери, отпирает, входит КУЗЬМИЧ в куртке, в сапогах, франтоватый, с жизнерадостным, веселым лицом.
КУЗЬМИЧ (весело). Мое вам почтение! Чай изволите попивать? Гостя не прогоните?
Снимает фуражку, здоровается.
ЯКОВЛЕВНА (оживляясь). Хорошему человеку завсегда рады!
КУЗЬМИЧ. Акулине Мефодьевне конфеток прихватил: она у нас теперь вроде как вдовствующая царица.
ЯКОВЛЕВНА. Мы и так, Кузьмич, тебе много обязаны. Без зазрения совести у тебя в лавке забираем, а когда отдадим — неизвестно!
КУЗЬМИЧ. Можете и не отдавать совсем. От ваших денег, все равно что от трудов праведных, не наживешь палат каменных.
Все садятся за стол; Акулина с задумчивым, но мягким лицом; КУЗЬМИЧ с эффектом сначала раскрывает коробку конфект, кладет на стол, потом вскрывает коробку с печеньем, затем вынимает из кармана яблоки и под радостно-удивленные возгласы ЯКОВЛЕВНЫ выкладывает все на стол.
ЯКОВЛЕВНА (радостно). И… и… Да что ж это, батюшка! Целый магазин! Точно на именины!
КУЗЬМИЧ. Я к Акулине Мефодьевне всегда иду как на именины. (Всматривается в нее.) Никак опять плакали, Акулина Мефодьевна? Вот сестра милосердия! Вам бы только, Акулина Мефодьевна, ходить по покойникам! Дорогие бы вам деньги платили, ежели бы каждого покойничка так оплакивали! И охота вам дорогие слезки задаром проливать?
ЯКОВЛЕВНА. Дура, оттого и плачет. Я об ней думала как об умной бабе, а выходит, что у нее в голове ума мало.
КУЗЬМИЧ. Это вы все о муже убиваетесь? Поверьте моему слову, Акулина Мефодьевна, — раз он партийный человек, это не человек для жизни! Чувствий у них никаких, только одна дума: как партия? Я так полагаю, что у них вместо души известка образовалась.
АКУЛИНА. Мой Сергей не такой.
КУЗЬМИЧ (с увлечением). Не беспокойтесь, такой же, как все! Партия у них идет за все: и за жену, и за мать, и за семью. Мертвые люди! Вы к ним всей душой, а у них мозги шиворот-навыворот все выворочены. Плачьте не плачьте, хоть вдрызг лопните, жалости у них никакой нету.
ЯКОВЛЕВНА. Ну, право слово! Умного человека приятно послушать.
АКУЛИНА. Пятнадцать лет прожили вместе, какой был Сергей сердечный да ласковый!
КУЗЬМИЧ. Ну, значит, на линию не взошел. А вот как теперь от семьи отшился, помяните мое слово — никакого сочувствия не найдете. Считайте, что помер человек — и ладно.
АКУЛИНА (сквозь слезы). Мне похоронить Сергея — легче самой умереть.
КУЗЬМИЧ. Совершенно напрасно! Эх, Акулина Мефодьевна, и охота вам в такое глубокомыслие вдаваться! Жизнь наша сейчас — одна фантазия! Тут нужно петь тру-ля-ля (напевает), а вы вроде как схиму на себя приняли.
ЯКОВЛЕВНА. Что верно, то верно! О чем горевать?
Наливает всем чаю.
КУЗЬМИЧ. Возьмите, к примеру, меня: никогда не унываю. Сегодня явились ко мне наши велосипедисты: «Пожалуйте налог уплатить», у меня, простите за выражение, чуть брюки не спустились от испуга, а я галантно улыбаюсь и говорю: «Вы что ж это, беспризорной воблой гулять меня по тумбочкам посылаете? Я ведь не по своей, а по вашей воле красным купцом сделался». Смеются. Нам, говорят, вас теперь больше не нужно. Теперь новая политика: купцов вон, а чтоб одна кооперация была! Жизнь наша, Акулина Мефодьевна, не жизнь, а одно землетрясение.
ЯКОВЛЕВНА (наставительно). А фасон не теряй! Главное, чтоб не поддаваться.
КУЗЬМИЧ. Я и не поддаюсь. Главное, Яковлевна, мы, купцы, как комсомолки, нам терять нечего. Бывало, девица жеманится, торгуется: я, дескать, невинна, подороже стою, а нынешняя стоит руки в боки, глаза в потолоки, товару у ней никакого нет, торговать нечем, а только видимость одна, что девица. То же и мы.
Ни кола ни двора, зипун — весь пожиток!
Эй, живи, не тужи! Умрешь — не убыток!
АКУЛИНА улыбается.
Ну, наконец-то и вы, Акулина Мефодьевна, улыбнулись!
АКУЛИНА (со слабой улыбкой). Вы хоть мертвого рассмешите!
ЯКОВЛЕВНА (с удовольствием). Живой человек! Не то что ты, прости господи, колода!
АКУЛИНА. И я была весела. Горе заело!
КУЗЬМИЧ. Ну какое может быть горе, Акулина Мефодьевна, в наше время? Собственности никакой, значит, без заботы, что украдут или пропадет, делов никаких, значит, живи без ответственности; «червонец» выкурил, да и ладно! Чувствий никаких, потому — какие чувствия, когда каждая баба, простите за выражение, за одно лето десять штанов сменяет! Ну, скажите, пожалуйста, какое горе! Живем, как я полагаю, всей Западной Европе на удивленье! У нас теперь по улицам пройти — одно удовольствие: в живом виде увидишь, как Аполлон с Венерой гуляют.
