ЯКОВЛЕВНА (крестится). Мать царица небесна! Кака-така Венера?
КУЗЬМИЧ. Примерно, я, Яковлевна, сниму с себя всякое одеяние, повешу ленточку «Долой стыд!»{104} и в чем мать родила айда на улицу! Вон вам и Аполлон! А с другой стороны, вот, например, Акулина Мефодьевна, вздумала бы наподобие нашей прародительницы Евы в раю погулять, повесила листочки возле пояса — и марш на улицу! Вот вам и Венера!
ЯКОВЛЕВНА (вместе с Акулиной). Вот стыд-то!!
КУЗЬМИЧ (весело). Какой стыд? Это один предрассудок, Акулина Мефодьевна! Это наши родители нас, дураков, обучали, что будто мужчина не то что женщина и что нужно на мужчину глядеть со стыдом. В пролетарском государстве что мужчина, что женщина — одно и то же. Никакой разницы нет, потому один класс!
АКУЛИНА. Ну, это вы зря болтаете.
КУЗЬМИЧ. Как, зря болтаю? Честное слово, по искреннему убеждению! Пролетарский класс — что мужчина, что женщина — одно и то же!
ЯКОВЛЕВНА. Это они, безбожники, охаяли женский пол! Прощенья им на том свете не будет.
АКУЛИНА. Нет, мой Сергей, бывало, на женщин глядеть стыдился.
КУЗЬМИЧ. Это он с вами такой красной девицей жил! Женщин не знал и к одной жене был привязан, а как начнет менять жен, всякий стыд потеряет.
Пауза. АКУЛИНА вздыхает. Пьют чай.
ЯКОВЛЕВНА (кашляет). Кх… кх… кх…
КУЗЬМИЧ. Аль поперхнулась, Яковлевна?
ЯКОВЛЕВНА. Кх… кх… кх… ох, грехи наши тяжкие!
Пауза.
КУЗЬМИЧ. Лихой бабой, Яковлевна, должно быть, вы были в молодости?
ЯКОВЛЕВНА. Да, дурой не была, золотое время даром не тратила!
КУЗЬМИЧ (догадливо). Это вы намек делаете? Уж не по моему ли адресу?
ЯКОВЛЕВНА. Не по твоему, я вот на эту дуру намекаю. (Указывает на Акулину.) Ну, чего убивается? Хоть бы, говорю, погуляла с кем-нибудь — все легче было.
КУЗЬМИЧ (весело). Это я поддерживаю со всем удовольствием! Это — что дело, то дело! На вашем месте, Акулина Мефодьевна, разве плакать надо? Ну нет! Будь я бабой — такие бы дела я разделал в отместку, загулял бы так, что вся слобода обо мне говорила! Да чтоб стерпеть такую обиду?! Ну нет! Да чтоб так убиваться, как вы убиваетесь! Сохрани бог! Гуляй, душа! Чтоб небо с овчинку показалось!
ЯКОВЛЕВНА (радостно). Вот так Кузьмич! Молодец!
АКУЛИНА. Я не гуляшшая! По рукам ходить не желаю. Одного мужа — жена.
ЯКОВЛЕВНА (передразнивает ее). Одного мужа жена! Да он-то не одной жены муж! На кой ляд он тебе нужен?!
КУЗЬМИЧ (подхватывая). Это верное слово! К чему вы соблюдать себя будете? Кто вас оценит? Чтоб эта похабная девка смеялась над вами?
АКУЛИНА. С чего мне гулять-то? С какой радости? Мне в монастырь идти, богу молиться, а они — гулять. С кем гулять-то?!
ЯКОВЛЕВНА (плюется). Тьфу! Ну и дура!
КУЗЬМИЧ. Я вам предлагал, Акулина Мефодьевна! Со всем удовольствием! Полное содержание! То есть будете жить без всякого огорчения! Я пред вами в откровенную. Насчет брака не могу предложить, во-первых, потому, сами знаете, я для жены вроде костыля — хворая, девать некуда; а второе, четверо ребятишек, это, значит, полное мозговое отравление: визг, драки и все прочие удовольствия. Человек я безобидный, сами знаете, скорей меня козявка укусит, чем я ее раздавлю. Словом, можете на меня положиться!
АКУЛИНА. Даром слов не тратьте: на такое дело я не пойду.
ЯКОВЛЕВНА (сердито). Ну, с дурой сговоришь разве?
КУЗЬМИЧ (весело). Вы для меня, Акулина Мефодьевна, вроде как ананас: запах чую, будто за тысячу верст несется, а в руки не дается. Терпение да труд, как говорится, все перетрут.
Стук. АКУЛИНА вскакивает.
ЯКОВЛЕВНА. Кого это черт несет?
Входит КОСТЫЛЯНКИН.
КОСТЫЛЯНКИН. Бабочки, здравствуйте! Пес с вами, зашел вас проведать, как поживаете?
ЯКОВЛЕВНА. Нечего было старому черту таскаться сюда.
АКУЛИНА (хмуро). Зачем пришел?
КУЗЬМИЧ (насмешливо). Тоже красную звезду налепил на себя! Ты сколько располагаешь жить на этой планете-то?
КОСТЫЛЯНКИН (поглаживая бороду). Годочков с десяток, пес с ними, поживу, а может, и больше!
КУЗЬМИЧ (свистит). Фью! Плакали наши иконки! Ну как, иконоборец, дровец-то из наших досок много заготовил?
КОСТЫЛЯНКИН. Да разве их, пес с ними, везде посшибаешь? По одной слободе походил, а скандалу не оберешься!
АКУЛИНА. Жалко, что тогда тебя, лешего, не убила! Чего ходишь по дворам? Только зря народ баламутишь!
КОСТЫЛЯНКИН (смотря на стол). Ишь яства-то, пес с ними, наготовили! (К Акулине.) Хе-хе-хе! Аль блудом занялась? Дело, пес с ним, прибыльное!
ЯКОВЛЕВНА. А тебе какое дело?
АКУЛИНА. Пошел прочь! Избу нашу не погань!
КОСТЫЛЯНКИН. Хе-хе! А муженек-то, тово… пес с ним, к девке примазался!
АКУЛИНА. Что пришел? Измываться? (Наступая на него.) Вон отсюда!
КУЗЬМИЧ. Охота вам гневаться, Акулина Мефодьевна, разве это человек? Гнида!
ЯКОВЛЕВНА. Пошел вон!
Стук.
АКУЛИНА (нервно). Сергей!
Хватается за стол.
КУЗЬМИЧ (сочувственно). Да вы не волнуйтесь, Акулина Мефодьевна!
Входит СЕРГЕЙ, осунувшийся, сильно изменившийся.
КОСТЫЛЯНКИН. Ну, теперь я присяду.
Садится к столу и берет печенье. ЯКОВЛЕВНА отодвигает от него коробки.
АКУЛИНА (бледнея). Сергей!
КУЗЬМИЧ (весело). Сергей Васильевич, добро пожаловать!
ЯКОВЛЕВНА (ядовито). Милости просим! Давно ждали! Вот-вот, думаем, и заглянет!
СЕРГЕЙ (коротко и сухо). Здорово! (К Костылянкину.) А ты чего тут пороги обиваешь?
КОСТЫЛЯНКИН. Да я ничего, я к своей бабе зашел, я сейчас, пес с ними, уйду.
Поворачивается и садится в угол.
АКУЛИНА (взволнованно, к Сергею). Что ж стоишь? Присядь! Авось не чужой человек, свой!
СЕРГЕЙ. Некогда, я по делу. (Искоса смотрит на Кузьмича.)
ЯКОВЛЕВНА. Что ж, брезгаешь нашим хлебом-со-лью?! Присядь, чайку налью.
СЕРГЕЙ. Не хочу, дома пил.
КУЗЬМИЧ. Ну как, Сергей Васильевич, у нас на международном фронте? Как будто наша держава поднимается?
СЕРГЕЙ. Ступайте в клуб и послушайте!
АКУЛИНА (просительно). Да ты сядь! Чего ты сто-ишь-то?
КУЗЬМИЧ. Конечно, вы как вожди земного шара обо всем судите в европейском масштабе, ну я человек маленький, для моей головы и наша слободка велика, а только слышно, что нашу Немчиновку огораживать будут и за вход на гулянье, значит, будут брать плату. Так как же так, Сергей Васильевич, было, значит, народное достояние, гуляли себе с утра до ночи без всякой помехи, а тут, поди-ка, плати тридцать копеек, да всякие заграждения: туда не ходи, там не плюй, тут не кури, на траве не лежи; а полежал, значит, сдерут полтинник, а полтинника нет — значит, заместо гулянья в отделенье; ну, скажите, пожалуйста, Сергей Васильевич, лето придет — куда рабочему люду деваться? Это, по-моему, чистое разоренье!
