РЯДОВОЙ (кашляет). Гм… Вот-вот… Ну? Сюда идут…
НИНА. Вы Вере скажите все — не откладывайте…
Уводит его в парк.
На веранду вышли МАТЬ и ГОРЧАКОВА.
12
ГОРЧАКОВА (берет из рук матери тетрадь). Да-да, Елизавета Семеновна, как раз то, что нам необходимо… Наверняка откопаем материал… Передайте Виктору: завтра в час мы продолжим беседу. Я придумала двадцать один вариант нашей тактики.
МАТЬ. Действуй, голубушка, а я старика утешать пойду… Что-то он замыслил неладное.
Уходит.
ГОРЧАКОВА (быстро подходит к свету, раскрывает тетрадь). «Дневник и мысли Нины Ковалевой»… Наконец! Скорей, скорей…
Быстро читает, лихорадочно перелистывая страницы.
Ага!.. «Нежность! Забыли мы это слово, потеряли по дороге к социализму… Теперь нежность слюнтяйством зовут, мелкобуржуазным пережитком… а во мне нежности много, и гибнет она, как сухостой, гниет…» Да-да, именно так, именно… Какие слова!.. Как я их чувствую… Ну, еще — где еще?.. А! «…Коллективизация у нас только в деревце, а в личной жизни мы одинокими живем, друг перед другом прихорашиваемся, а на лицах у всех маски… И для всякого собственная его жизнь — самое Главное…» (Остановилась.) О! Это же правда, правда, именно: маски, у всех маски… Теперь верить нельзя никому, теперь уклоны у всех внутри, иногда мне кажется, что вся партия в уклонах, — я узнаю себя в ее дневнике… Вот оно, вот оно, возмездие. Это написано ее рукой, долой все варианты — вот единственный вариант! Я прочту это громко, перед всеми, и буду говорить! О, это будет блестящая речь! Последний бой сомнениям, которые я считала заглохшими… Они еще живы, они говорят с этих страниц, они переселились в Ковалеву! Я уничтожу ее в зародыше, раздавлю, сомну — я должна это сделать, чтобы победить себя, чтобы не колебаться… (Закрывает дневник.) Я не буду выписывать цитат, я стану цитировать наизусть, как стихотворение!..
Идет через палисадник.
Опять я не засну до утра — ничего, отосплюсь после… После моей победы.
На веранду вошел КУЛИК.
КУЛИК (выступая вперед). Марья Алексеевна! Что касается моего выступления на собрании — это вопрос давно изжитых дней…
ГОРЧАКОВА. Димитрий? Уйди! Уйди немедленно!..
Отстраняя его, быстро уходит.
КУЛИК (идет за ней). Теперь я всецело курсирую за тобой, Марья Алексеевна. За тобой.
Уходит вслед.
Тишина. На веранду выходит ОТЕЦ. За ним МАТЬ. ОТЕЦ идет через палисадник.
13
МАТЬ. Тридцать пять годов вместе прожили. Прости меня, глупую, коли так…
ОТЕЦ. Оставь меня, Лиза, одного. О старом я не горюю — смешно… Как дети живут, для которых революции делали. Вот я о чем горюю… И должен я один с высоты на все вещи взглянуть.
МАТЬ. Ну, гляди, гляди… Я сбоку посижу. Я молчать буду. Только не уходи ты от меня…
Сидят под березой, вздыхают. Далеко — гудок поезда, неясные ночные голоса, еле слышится песня.
МАТЬ (подсаживается ближе). Скажи мне, Петя, где я свой алебастр найду, где?
Занавес.
Акт третий
Кабинет Рядового в его квартире.
Просторно, много книг, большие кожаные кресла, громадный письменный стол. Поздний вечер.
1
В кабинете ОТЕЦ и РЯДОВОЙ. Отец, сидя на краешке дивана, прихлебывает чай, следя за рядовым, который ходит по комнате, внимательно прислушиваясь ко всему, что говорит отец, но думая о своем.
ОТЕЦ. Энгельс вот пишет: «Без относительного покоя нет развития»{313}. А где у меня хоть самый относительный покой, когда дома полное беспокойство. Где тут самому развиваться? Со старухой мы до сих пор врозь. Я ей Нинушкиного дневника простить не могу… Лизавета моя с ног сбилась с фабрикой своей, алебастр ищет. Ее, слышь, в районный совет избирать хотят — активная… Вчера в оперу пошел — «Царская невеста». Ну, думал, послушаю с горя, как у царя невеста поет. Но засела у меня Нинушка в голове, не дала покою. Так и ушел, как не слышал… Сегодня опять у них собрание, опять Нинушку к ответу тянут. Похудела она с этих ответов… Вот скажи-ответь, детей я своих воспитывал в духе понимания классовой принадлежности. А они — как к Нинушке подходят, они ее понять не желают. За каждым словом заднего смысла ищут, как будто ее раскулачивать надо… Она, пожалуй, от Виктора уйдет. Они уж и не говорят между собой… И Вера ходит надутая, глаза красные. (Понижая голос.) «Отбила, говорит, Нинка». Это про вас. А как можно человека отбить? Человек сам определяет, с кем ему быть надо. И выбирает сам… Налей еще стаканчик, коли не жалко.
РЯДОВОЙ. Да, сердится на меня Вера. Я ей письмо напишу. А тебя, Петр Никитыч, я вот зачем позвал. Собирайся в дорогу — поедешь автоматы принимать.
ОТЕЦ. Это можно. Далеко ехать-то?
РЯДОВОЙ. Не дальше земли. В Америку.
ОТЕЦ. О-ох… Да. Что ж… Нам и в Америку ездить. Только как изъясняться там — пальцами?
РЯДОВОЙ. Найдем способ. Пятерых мастеров отправляем. И одну молодую нашу автоматчицу, чтобы тебе не скучать…
ОТЕЦ. Нинушку? Э, Александр Михайлыч, вот спасибо, вот спасибо!
РЯДОВОЙ слушает телефон, кладет трубку.
У Нинушки на автоматы высшие способности есть — она на них как на рояли играет. Первая ученица у меня, а я к автоматам строгий — не подходи. Налей еще стаканчик за Нинушку.
Входит СЕРОШТАНОВ.
2
СЕРОШТАНОВ. Александр Михайлыч, Нину из партии исключили.
ОТЕЦ. Как это возможно?
РЯДОВОЙ. За что?
СЕРОШТАНОВ. Фу! (Сел, вскочил.) Цыца ее дневник на общем собрании читала, с комментариями. Ну, правда, были там недисциплинированные слова… Но и только. Ей бы сидеть спокойно, а она не выдержала и говорит: «Если рады вы тому, что стою я перед вами раздетая и дрожу, а вы хихикаете, боитесь, чтобы самих не раздели, так я презираю вас. И знаю, что партийцы вы никудышные…» Тут уж все зашумели, а она ушла. И мы ее исключили заочно.
ОТЕЦ. Вот тебе и Америка.
РЯДОВОЙ. Безобразие. Сущее безобразие. Читать дневник на собрании. Вы-то где были?
СЕРОШТАНОВ. Я был в меньшинстве. Постановили меня переизбрать за примиренчество… Цыцу выдвигают секретарем.
РЯДОВОЙ. А Накатов?
СЕРОШТАНОВ. Молчал. Он всегда молчит.
РЯДОВОЙ. Не узнаю Василия.
СЕРОШТАНОВ. О нем вопрос стоит на другом ребре. Он, конечно, ваш друг до гроба, но и мы ему предложим тему для выступления… О чертовой перечнице.
