БЫСТРОВ вместе с прибывшими медленно проходит через толпу ошеломленных гостей. НАСТАСЬЯ АЛЕКСЕЕВНА рыдает. При полном молчании стоящих гостей выводят арестованных.
Занавес тихо падает.
Конец.
Александра Воинова (Сант-Элли)
«Акулина Петрова»
КОМЕДИЯ В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ
<b>Действующие лица:</b>
СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ПЕТРОВ, квалифицированный рабочий, коммунист.
АКУЛИНА МЕФОДЬЕВНА, его жена, беспартийная.
СЕНЯ и МИША, их дети, 14 и 12 лет.
ЯКОВЛЕВНА, приятельница Акулины.
ОЛЬГА ИВАНОВНА БРЮХАЧЕВА, служащая, секретарша завкома, коммунистка.
ДМИТРИЙ ПАВЛОВИЧ БРЮХАЧЕВ, ее муж, демобилизованный конноармеец, беспартийный.
коммунисты-рабочие:
ЕГОР БОРЗУХИН.
СИДОР ПУШКАРЕВ.
КОСТЫЛЯНКИН, старик-сектант, бывший муж Яковлевны.
КУЗЬМИЧ, лавочник.
1-й РАБОЧИЙ.
2-й РАБОЧИЙ.
3-й РАБОЧИЙ.
4-й РАБОЧИЙ.
РАБОТНИЦА.
1-я РАБОТНИЦА.
2-я РАБОТНИЦА.
Действие первое
Вечер субботы, накануне пасхи. Квартира Петрова из двух небольших комнат, обращенных к сцене и перегороженных деревянной перегородкой с дверью. Комнаты чистенькие, уютно убранные, с цветами на окнах. Первая — спальня: кровати с взбитыми подушками, белыми одеялами и круглый стол, накрытый белой скатертью; вторая — служит за кухню; в ней печка, обеденный стол, стулья и небольшой деревянный столик возле стенки с книжками, газетами, журналами. В углах как первой, так и второй комнаты громадные старинные киоты с иконами. Акулина, красивая молодая женщина, убирает комнаты к празднику. Когда открывается занавес, она на табуретке перед окнами развешивает занавески. Сумерки.
АКУЛИНА (одна, громко). Матушки! Хоть бы убраться до утрени!
Спрыгивает с табуретки.
Самовар не успела почистить; делов-то еще сколько, а уж седьмой час.
Подходит к иконам, крестится, поднимается, зажигает лампаду.
Убиралась, убиралась, а до киоту так и не добралась. Вот суета наша земная: мыкаешься, мыкаешься, и о душе некогда подумать. Ох, простите, святые угодники, вот, видно, к Троице уберу и вас, как следует!
Обтирает иконы чистым полотенцем, смотрит умильно, крестится.
Вот как помоешь вас, почистишь, так и блестите, голубчики! Уж хороши иконки! Взглянешь на вас, инда душа радуется!
Крестится. Стук.
Ох, не Сергей ли? Завозилась с уборкой и об обеде позабыла.
Входит ЯКОВЛЕВНА, худая, пожилая женщина, одетая в ватное старое пальто и укутанная шалью; лицо у нее остренькое, умное и наблюдательное.
ЯКОВЛЕВНА. С наступающим праздником! Со светлым Христовым Воскресением! (Крестится на иконы.) Лампадку засветила, хорошо! Ходи, сударка, за иконами: ты их будешь помнить, и они тебя в жизни не забудут.
АКУЛ И НА (вздыхает). Хожу да дрожу: больно мой Сергей ругается. «Надо мной, говорит, весь завком смеется!» И грозится поснимать иконы-то.
ЯКОВЛЕВНА. А ты не давай, стой за веру православную! Они вон, нехристи, везде иконы посшибали; а ты, молодец, еще держишься!
АКУЛИНА. Ругаться начала с Сергеем-то. Пятнадцать лет жили тихо, смирно, а теперь баламутить начал из-за этих самых икон. Какой смирена да тихоня был, а теперь ругается почем зря.
ЯКОВЛЕВНА. Это что правда, то правда! Жили всем на загляденье. А только мне думается, милка, что это не из-за икон.
АКУЛИНА. Что? Ругаться-то начал?!
ЯКОВЛЕВНА. Да, да! Я вот пришла к тебе слушок подать. Ты губ-то не трепи. Слыхать, что Сергей спутался с этой заводской девкой.
АКУЛИНА. Это что к нам-то ходит? Ольга Ивановна?
ЯКОВЛЕВНА. Она самая. Девка с подходцем, шустрая, разбитная; голову кому хочешь замутит.
АКУЛИНА. Да она партийная.
ЯКОВЛЕВНА. Вот то-то и беда, что партийная. Ты что же думаешь, партийные-то не бабы?
АКУЛИНА (растерянно). Да они все разговоры разговаривают.
ЯКОВЛЕВНА (живо). Вот, вот! У них, у партийных, всегда все с разговоров начинается. Ты — что? Баба. О чем ему с тобой говорить? Скушно! А она, как же, своя — партийная. У них все общее. Им друг с дружкой весело! Вот они и балакают. А ты, значит, стой в сторонке и смотри на них. Ан, смотришь, до чего-нибудь и добалакались!
АКУЛИНА. Да что в ней? Ни кожи ни рожи! На что там смотреть-то?!
ЯКОВЛЕВНА. Они такие-то, милка, больно заядлы. Я примечала: тощие бабы до мужчин дюже падки. Ты вон кровь с молоком, с лица поглядишь, точно картинка, а сидишь глыба глыбой. Кровь в тебе не волнуется.
АКУЛИНА (задумчиво). А с чего ей взыграться? Слава богу, с Сергеем живем ладно, да и он-то сам до баб не охотник. Ему бы только книжки читать, а сам дюжа смирный.
ЯКОВЛЕВНА. Не скажи! Небось давеча их встретила на улице: друг к дружке прижимаются; она к нему бочком, бочком, да и он-то, видно, не отодвигается; глазки-то у него играют, сама видела!
АКУЛИНА (вспыхивая). Ох, не говори лучше! Не мути мою душу!
ЯКОВЛЕВНА. Как не говорить-то? Это, милка, такое дело, что наперед все знать надо. Я сама замужем была, я мужиков знаю. Им подавай, чтоб кровь играла! А для твоего тела еще закон не пришел. Время придет, сама к мужику лезть будешь!
АКУЛИНА. Мне, окромя Сергея, никого не нужно.
ЯКОВЛЕВНА. Ну, а чего же девку эту допускаешь? Пущай, дескать, гуляет?
АКУЛИНА (горячо). А что же мне делать-то?! Они вон здесь иной раз сидят до полночи разговаривают, а по мне что же? Гнать их, что ли?
ЯКОВЛЕВНА. Гнать нельзя. Прямиком пойдешь — все дело погубишь.
АКУЛИНА. Ты вон говоришь, кровь во мне холодная, а у меня как загорится внутри — сама себя не помню: ровно как пьяная становлюсь.
Встает, идет к печке, смотрит в духовку.
Взбаламутила ты мою душу, лучше б не говорила.
Открывается дверь, входят МАЛЬЧИКИ с ранцами.
АКУЛИНА. Чтой-то вы запропали?
Суетится, накрывает на стол, но, видимо, взволнованна.
СЕНЯ. На собрании были; по случаю завтрашнего праздника антирелигиозная беседа была.
АКУЛИНА. Вон на том свете гореть будете.
МИША (насмешливо). А где это тот свет, ты видела?
ЯКОВЛЕВНА. Ишь, над матерью насмехается! Небось, в пионерах?
АКУЛИНА. Как же? Отец их в партию готовит.
ЯКОВЛЕВНА. Ну, говори: пропали ангельские душки! Зря теперь только бабы рожают да антихристову породу размножают. Вишь, на царство сели, ни отца, ни матери не почитают, ни в церковь не ходят, их, как тараканов, и передавить не жалко.
ДЕТИ смеются.
