— Кадрами командует партия, и я не буду в этом перечить партийной организации, — неожиданно согласился председатель.

Но оба они чувствовали, что общего языка уже не найдут.

Распрощались холодно, не подавая руки друг другу.

Возвращаясь под утро от Павла, Марья тихонько входила в дом и неслышно, по-кошачьи прокрадывалась мимо больного мужа к своему дивану. Так же тихо ложилась и, утомленная, переполненная счастьем, долго лежала без сна. Стоило закрыть глаза, и она опять видела Павла, и не только видела, но и ощущала его совсем рядом, словно опять попадала в его горячие объятия. Откроет глаза — рассветно белеют окна, на кровати спит Трофим, время от времени всхрапывая или постанывая во сне. Но вот глаза закрылись, и опять нет этой комнаты, нет ничего, а есть только Павел, его сильные горячие руки, его молодые обветренные губы…

«Люблю!.. Люблю!.. — тихо шептала Марья. — Ты слышишь, Паша, я люблю тебя! Я не могу без тебя…»

Временами ее охватывали сомнения: а любит ли ее Павел? Но она торопилась успокоить себя: ну, конечно, любит, если бы не любил — разве было бы так хорошо и мне и ему… Вот только… только моложе он ее. Если бы они были ровесниками! Тогда они взяли бы и уехали отсюда куда глаза глядят. На первый случай, на то, чтобы где-нибудь обжиться, денег у нее хватит. И она бы сумела осчастливить его. Павел ни в чем бы не знал нужды, приходил бы ко всему готовому. Она бы целыми днями дожидалась его…

Дарья даже ясно, картиной, представляла, как она ждет Павла, как тот переступает порог дома, и она повисает у него на шее и до утра не выпускает из своих объятий…

«Ты не знаешь, милый, какой ласковой я буду с тобой! Ты ведь еще очень мало знаешь меня — много ли можно узнать за два-три вечера?!»

Временами откуда-то со дна памяти всплывал Трофим, было даже странно, что он, лежавший совсем рядом, вспоминался, а не виделся, как Павел. Тогда Марья открывала глаза и глядела на спящего мужа. Она уже не испытывала к нему ничего, кроме разве жалости. Как-то он, привстав на кровати, подозвал ее, и она села к нему на колени, обняла за шею. Обняла и удивилась своему полному равнодушию, словно бы обнимала не живого мужа, а какое-то бездушное и бестелесное существо. И еще более удивительным, может быть, показалось ей то, что она при этом не испытала никаких угрызений совести. Будто бы любовь Павла была выстрадана и заслужена ею всей прежней безрадостной жизнью, и теперь она принимала ее как должное.

Вот только… — опять начинали одолевать сомнения, — вот только любит ли ее Павел так же сильно, как она его? И кто знает — ведь он свободный человек — не целует ли его сейчас другая? В Сявалкасах много девушек, и каждой бы, наверное, было лестно внимание такого парня…

Марью охватывало ранее неизвестное ей жгучее чувство ревности. Поначалу ей эта «другая» виделась смутно, отвлеченно — просто какая-то девушка, и все. Но потом она с пристрастием стала перебирать одну за другой всех сявалкасинских невест и вдруг остановилась на соседке Павла Анне. Если бы ее спросили, почему именно на Анне, она вряд ли бы смогла ответить, но эта красивая умная девушка почему-то показалась Марье главной ее соперницей. И когда Анна на другой день пришла в библиотеку, она встретила ее не приветливо, как всегда, а с нескрываемым холодком. Поглядела в ее юное, румяное, без единой морщинки лицо, и. чувство неприязни окончательно овладело ею, будто Анна была виновата в том, что так молода н так красива. На ее вопросы Марья отвечала коротко, односложно и даже про одну книгу сказала, что она на руках, хотя книга эта стояла на полке. А когда Анна ушла, достала маленькое зеркальце, долго гляделась в него и растирала, расправляла недавно появившиеся у глаз морщинки.

До этого Марья и знать не знала никакой косметики: ничем не мазалась, не пудрилась, не красилась — зачем, она и так считала себя достаточно красивой и привлекательной. Теперь она насторожилась, теперь ей хотелось стать еще красивей. Никаких книг по косметике в ее библиотеке не оказалось, и она, не побоявшись весенней распутицы, пошла в районную библиотеку. Заодно зашла в аптеку и накупила всевозможных кремов, пудры, духов. И теперь уже не выходила из дому, не просидев добрых полчаса перед зеркалом, не намазавшись и не напудрившись. И одеваться Марья стала с куда большей взыскательностью. По рисункам и снимкам из журналов, которые она притащила из районной библиотеки, Марья перешила несколько платьев, в том числе и свое любимое небесного цвета. Увидев ее в суженном, плотно облегающем статную фигуру платье, Трофим Матвеевич от удивления развел руками:

— Ты что, село насмешить, что ли, надумала? Что-то я не видел, чтобы еще кто так одевался.

— Дуралей, — ласково ответила Марья. — Наш заведующий отделом культуры говорит, чтобы мы одевались модно, чтобы мы на селе были широкими распространителями не только литературы, но и культуры.

— Увидев такое платье, люди будут думать не о расширении культуры, а об ее сужении, — принял шутку Трофим Матвеевич, легонько хлопнув ее по бедрам.

Сидя у себя в библиотеке, Марья постоянно ждала, что вот сейчас, вот сию минуту войдет Павел. Заслышав шаги в сенях, она вскакивала со своего места, сердце подпрыгивало в груди: это он, это он идет!.. Но приходили ребята и девушки, приходили пожилые и старые, а Павла среди них не было, Павел не шел. А Марья и библиотеку теперь украсила: стол покрыла новой скатертью, переменила обои, повесила по стенам картины.

Павел не шел. Марья подолгу смотрела в окно, из которого было видно колхозное правление: не выйдет ли оттуда Павел? И один раз углядела: показался Павел. Но вышел он из правления вместе с Трофимом Матвеевичем. И рядом с подобранной стройной фигурой парня муж показался и каким-то низкорослым и слишком толстым. И спина как-то сгорблена, и его любимые брюки галифе обвисли, как у старого старика. Марья долго следила за удалявшимися фигурами Павла и мужа, и на сердце у нее было тоскливо-тоскливо.

Нет, Павел так и не пришел.

«Может, написать ему письмо? Нет, нехорошо: жить в одном селе и писать письма…» Постоянно занятая думами о Павле, Марья стала рассеянной, забывчивой: то забудет вовремя накормить скотину, то оставит нетопленной печь. Даже про Петра Хабуса не вспоминала; половину принесенных им денег отдала Нине, и вместе с этими деньгами он вылетел из памяти.

И особенно тяжело было Марье по ночам. Она подолгу лежала без сна, мучаясь мыслью, что Павел совсем рядом — ведь не где-то в Казахстанской степи, а здесь, в Сявалкасах, на соседней улице, — Павел рядом, а она его не видит вот уже сколько дней… «Значит, не любит. Если бы любил, давно бы повстречался…»

Рано утром, не заходя в правление, Павел направился прямо на колхозное подворье, к хлебным амбарам.

Трактористы в ожидании Павла собрались в конюховской. Здесь крепко пахнет — аж в носу свербит — махорочным дымом, конским потом и дегтем. По стенам, на больших деревянных гвоздях, висят хомуты, поперечники, украшенные медными бляшками уздечки. На сколоченных из досок топчанах — домотканые пестрые одеяла, чапаны, телогрейки. На полу перед печкой кучкой лежит подгорелая картофельная шелуха, окурки, клочки бумаги. Полы давно не мыты, на стенах, кроме хомутов, ни картинки, ни плаката, ничего.

— Что сюда набились? — спросил Павел, здороваясь со всеми за руку. — Или на воле замерзли?

— Петра Хабуса нет, — ответил за всех Элекси. — Что будем делать без него?

— Да и вряд ли скоро придет, — добавил Гришка. — Вчера за целым литром в лавку посылал.

— Тогда пошли, — Павел шагнул из конюховской. Следом за ним вышли и трактористы.

Сеялки стояли в дощатом сарае. Как поставили их сюда осенью, так с тех пор и не трогали. Высевающие шестерни поржавели, краска облупилась.

— Надо бы смазать хотя бы солидолом, — сердито сказал Павел. — Разве так содержат машины?

— Когда молчит хозяин, работнику что — ему можно и с места не вставать, — вроде бы и в шутку, но скорее-то всерьез ответил Володя.