— А мы разве в поле обсевки? — громогласно пробасил Володя. — Разве не такие, как мы, и кормят страну?!

— Ур-ра-а! — в тон ему заорал Санька.

Шампанское звучно выстрелило в потолок, и Павел разлил шипучую влагу по стаканам.

— Ну что ж, за встречу. За то, чтобы жить и работать нам вместе! — Павел поднял свой стакан.

— Пушть штол будет полон угощением, а хожаин богат добротой! — Встал со своим стаканом и крестный. — Н пушкай на меште отчовской ижбы подниметша двореч и жена хожаина будет шветла личом, как мешяч.

Володя не стерпел, не сдержал улыбки, слушая мигулаевские пожелания, и старик строго, с осуждением поглядел в его сторону, словно бы хотел сказать тем взглядом, что речь, мол, идет о важном и серьезном, а ты, как всегда, зубы скалишь.

Пил дед Мигулай истово, как святое дело делал, а осушив стакан, крякнул и погладил бороду.

— Ай, шампань! Ученый человек жнает, что лучше. — И без всякого перехода — к Саньке: — А ты, Шанька, как штал бригадиром, так не штоль жа делом, школь жа аншарлы[10] бегаешь. Когда ни вштреть тебя в конюшне, всегда горелой берештой пахнешь. Вот бы што надо пить! И жапаху нет, и шердце не жжет, и мать с отчимом не в обиде.

— И выпимши-то видел меня один раз, а вот уже два года о том вспоминаешь, — беззлобно огрызнулся Санька.

— Надо, Шанька, — наставительно сказал Мигулай. — Я хоть и не партийный, но дорога моя вмеште ш партией. Тебя знает шекретарь райкома Василий Иванович? Нет. А мы ш ним, можно шкажать, кумовья. Он меня на вы, а я его на ты… И ежели ты комшомол — твоя дорога тоже должна быть ш партией. И ежели выпил — не выходи иж дому, не пожорь швое комшомольшкое жвание…

Павел рассмеялся. Его крестный все такой же: любит и пошутить над человеком, и сказать ему что-нибудь в поучение.

Принялись за Санькину корчаму И когда к ней приложились и раз и два — у всех развязались языки.

Дед Мигулай, как это и водится по чувашскому обычаю, должно быть, перед тем как идти в гости, поел дома, потому что скоро вышел из-за стола и, размяв Санькину папиросу, начал набивать ею свою старенькую, отделанную медью трубку. Он думал, что и парни последуют его примеру, но за столом уже разгорелся жаркий разговор. Раскрасневшийся Санька, размахивая вилкой, рассказывал, как по демобилизации из армии работал в леспромхозе дорожным диспетчером.

— Вот была житуха! Не жизнь — малина. Выпишешь шоферам путевки — и вся работа. А денежки текут в карман аккуратно. Захотел дома побывать — пожалуйста, всего каких-нибудь две версты, вместо прогулки.

— Тогда чего же ушел? — спросил Петр.

— Ты-то не знаешь, а Павлу я писал… Не по сердцу, не по моему характеру такая работа. Павел, думаю, на новых землях прославился; наш председатель, Трофим Прыгунов, когда-то занимался торговым делом, а теперь, гляди-ка, колхоз на ноги поднимает. А я чем хуже? Неужто так всю жизнь и буду эти путевки выписывать? Путевку любая сопливая девчонка, даже если она и восьмилетку не закончила, сумеет выписать. Бросил я всю эту писанину и вернулся в колхоз.

— А я из колхоза никуда и не уезжал, — сказал Петр, думая о чем-то своем.

Он сидел слегка навалившись на стол. Под тонкой ситцевой рубахой угадывались могучие мускулы; кулак лежит на столе пудовой гирей. Работает он в кузнице с шестнадцати лет, и кожа на руках несмываемо пропиталась угольной пылью. К кузнечному делу Петра приучил дед Шынгырч[11], но в последнее время дед часто хворает, и Петру все делать приходится самому.

Павел спросил, не разбогатела ли кузница инструментом и хотя бы плохоньким токарным станком.

— А зачем тебе? — не понял Петр.

— Есть у меня задумка, — ответил Павел, — плуг для трактора сделать по-другому или, как говорят ученые люди, переконструировать.

— Ну, плуг тебе и в эртээсовской мастерской вряд ли сделают, а уж про нашу кузницу и говорить нечего: ни материала нет, ни нужного инструмента. Лемех сменить или что отковать — это можем, а плуг… — И Петр смущенно развел руками, будто именно он и был виноват в бедности кузницы.

— Постой, постой, — вмешался в разговор Володя. — А на что тебе плуг? Если нужно — Прыгунов достанет. Надо сделать — в РТС сделают, он с тамошним директором не разлей-вода… Ты еще не знаешь Трофима Матвеевича! По части доставания — ист в районе более способного человека.

— Хочешь, он тебе зимой может апельсины найти, — вставил Санька. — Ловок и ухватист, как никто!

Дед Мигулай, выкурив свою трубку, опять подсел к столу.

— А теперь, Павел, шлушай, што я тебе скажу. Это хорошо — не уезжать никуда. Лежачий чурбак мхом покрывается, ходячий — глаже штановитча… Но ешли шнова пойдешь работать на трактор — времени у тебя на домашнее хожайство не будет…

Дед сделал паузу и уже другим, растроганно-хмельным голосом закончил:

— Тебе, Павел, надо женичча. Дом беж женщины — что дитя беж матери. А я хочу, чтобы дом у тебя был полная чаша. Ты же шином мне приходишься. Других не осталошь…

Мигулай вытер набежавшие слезы. Павел с друзьями молчали: все знали, что из трех сыновей Мигулая с войны не вернулся ни один.

Уже изрядно захмелевший дед посидел еще немного и ушел домой, приговаривая: «Чем дальше заходишь в хмельник, тем шильнее потом болит голова».

А парни, проводив старика, собрались в клуб.

Они шли улицей, и опять — знакомая ли ветла, оттаявшая ли скамейка у калитки — все напоминало Павлу о прошлом и сладкой болью отдавалось в сердце.

А вот и дом Гали. Как-то получилось, что Павлу ни разу не пришлось бывать в этом доме, но какое это имело значение: он знал, что здесь жила Галя!.. Два окна светятся, третье, у печи, темное. После того как Галя уехала, в доме живут один ее родители… Да, а сама она сейчас где живет, в каком городе?

Павел пожалел, что не спросил у Гали об этом, хотя разобраться, какая разница — в Омске или Томске, в Рязани или Брянске. Той Гали, какую знал Павел, давно уже нет.

Володя рассказывал что-то смешное, сам хохотал, и Санька с Петром закатывались со смеху, а Павел и слышал своих друзей и не слышал. Ему слышалось совсем другое.

«Буду ждать тебя, Паша… Буду ждать, пока не забудешь…»

Недолго ждала!.. Недаром в Сявалкасах говорят: девичья любовь — до встречи с другим парнем… Эх, Галя, Галя!..

А вот и клуб. Он все тот же — деревянный, просторный, построенный еще до войны. Почти во всю длину стены — застекленные сени. И самым притягательным, самым веселым местом всегда были именно эти сени. К тому же они еще и красиво отделаны: резной карниз, причудливый переплет, застекленный квадратами, треугольниками, ромбами.

В клубе играла гармонь, слышался девичий смех.

— Ну, сейчас дадим жару! — подмигнул пьяненький Санька, первым входя в зал.

Павел почувствовал, что на него смотрит множество любопытных глаз. И он, идя вдоль стенки молодежи, здоровался, чтобы не ошибиться и кого-нибудь нечаянно не обидеть, со всеми — и знакомыми, и незнакомыми. Санька с Петром шли рядом, отпуская шуточки, громко называя неизвестных Павлу ребят и девушек.

— Это Коля-Николай, поскребышек Ивана Тимофеевича. Погляди, какой орел вытянулся!

— А это Лида Пакетова — наш сявалкасинский доктор…

А Володя сразу же подошел к гармонисту, завладел трехрядкой и заиграл «Дунайские волны».

Анна уже была здесь. Павел увидел ее танцующей с какой-то незнакомой девушкой. Они легко кружились, и косы у Анны разлетались далеко в стороны.

— Чего стоять — садись рядом, — и Санька подвинулся, потеснив сидящих на скамье ребят.

Павел сел между ним и Васей Гайкиным — парнишкой лет пятнадцати — шестнадцати, помощником Петра. Живет Вася по соседству с Петром, тот его частенько брал с собой в кузницу, и Вася мало-помалу освоил кузнечное ремесло. А как только научился сам, без посторонней помощи, делать гайки — принес их в школу полный карман. Потому-то его и прозвали Гайкиным.