— Э, брат, — поднял палец Василий Иванович, — не выйдет. И так в последнее время мы слишком большую власть дали хозяйственникам. Будешь ошибаться — не беда, если тебя и поправят.

Последние слова секретарь райкома выговорил твердо, как бы подчеркивая их, и Павел видел, каким кислым стало выражение лица Трофима Матвеевича. Похоже, он даже хотел возразить секретарю, но раздумал, посчитав за лучшее промолчать.

Собрание длилось недолго. Коммунисты говорили мало, кандидатура Павла была дружно поддержана и прошла единогласно.

А потом они сидели в председательском кабинете вдвоем с секретарем райкома, и тот давал ему разные советы, говорил, что следовало бы, по его мнению, сделать в ближайшее время.

Как-то, к слову, вспомнив прыгуновское «пусть в мои дела не вмешивается», Василий Иванович сказал:

— Слабость нашего партийного руководства на местах в том и заключается, что секретари парторганизаций беззубы, что они глядят в рот хозяйственным руководителям и идут у них на поводу. Где там спорить, где там возражать! Что председатель сказал, то и свято. А тебе, Кадышев, будет особенно трудно, потому что придется работать с… — Василий Иванович запнулся, подбирая нужное слово, — мягко говоря, со своеобразным человеком. Мало, что он честолюбив, но ради достижения своих целей нередко заворачивает и в тот переулок, по которому ходить заказано. Бывает, что и мы, райком, тоже ему кое в чем прощаем: мол, не для себя мужик старается, а для колхоза. А Виссарион Маркович тот и вовсе покрывал его, перед райкомом всячески обелял. Надо быть принципиальным.

— Так ведь и я по работе в его подчинении.

— Знаю, братец, знаю… Эх, заиметь бы в колхозах освобожденных партработников, полностью независимых! Но это пока еще мечта… Ну, впрягайся в свой воз. А помощь потребуется — в любое время приходи, не жди, когда вызовут.

Василий Иванович крепко пожал руку Павлу, и они распрощались.

Заболел Трофим Матвеевич как-то вдруг. Еще утром чувствовал себя отлично, а к вечеру на партийном собрании его уже кидало то в жар, то в холод, и на лбу выступила испарина. Думал он после собрания позвать секретаря райкома на ужин — какой уж тут ужин! Он побаивался, как бы с ним прямо на собрании не случилось припадка: сильно ломило суставы и беспрестанно позывало на зевоту. И чтобы не заметили его больного состояния, он сразу же по окончании собрания со всеми попрощался и ушел.

Придя домой, лег в постель и укрылся ватным одеялом. Нет, озноб не проходил. На какое-то время делалось жарко, потом опять начинала бить лихорадка. И Марьи, как назло, нет, торчит где-то в своей библиотеке, а тут и воды подать некому.

Перед тем как войти в дом, вытри ноги перед крыльцом. Почему именно эта поговорка пришла на ум Петру Хабусу, когда он вошел в ворота прыгуновского дома. Зачем-то огляделся вокруг, зачем-то еще раз ощупал сквозь ватник грудной карман. Деньги тут! А где им еще быть?! Успокойся, Петр Хабус, успокойся!

Сквозь занавешенные окна на двор падают полоски света. На столбе качается от ветра кусочек коры. Где-то, в дальнем углу двора, промычала корова, следом за ней, словно бы отзываясь, хрюкнула свинья. С крыши падает звонкая капель… Слушает все это Хабус и сам же себя спрашивает: зачем, зачем тебе стоять тут и прислушиваться? Пришел — входи!

Схватил дверную скобу и… опять рука дрогнула: а что, если Трофим Матвеевич дома?.. Марья велела прийти ему в отсутствие мужа. Но как узнать, дома он или нет?.. Марья еще утром сказала:

— Ну, и долго ты будешь ходить и прятаться? Сегодня же принеси деньги. Смотри, с Трофимом не встречайся. Вечером приходи. Нынче у них партийное собрание.

— Какие деньги? — попытался было удивиться Хабус.

— Сам знаешь какие, — отрезала Марья. — Дурачком не прикидывайся и врать не пытайся…

«Перед тем как войти в дом, проверь, чиста ли твоя душа?» — вдруг переиначилась в голове Хабуса старинная поговорка, и даже мурашки пробежали по спине. Померещилось, что где-то рядом стоит Виссарион Маркович, и с испугу он изо всей силы дернул дверь.

На постели в углу лежал укрытый по самую шею Трофим Матвеевич, рядом на стуле сидит Марья. Лицо председателя было каким-то серым, как у мертвеца, и чувство страха перед ним и перед Марьей постепенно стало уходить. «Виссарионы Марковичи и Трофимы Матвеевичи умирают, Петр Хабус живет и здравствует», — мелькнула в голове утешительная мысль. Но мелькнула и пропала. Снимая шапку, он почувствовал, что руки его по-прежнему дрожат.

— Добрый вечер хозяевам. — И голос какой-то осипший, скорее, похожий на шепот.

Марья поправила одеяло, которым был укрыт Трофим Матвеевич, и молча указала на стул у печи. А когда он сел, быстро подошла к нему и тоже шепотом сказала:

— У меня времени нет, Трофим болен. Выкладывай, и можешь идти.

Дрожащими руками полез в карман, достал хрустящую пачку:

— Вот все деньги. Скажи спасибо, что и эти от милиционера спас. Все документы и деньги сактировали.

— Тут и половины нет, — все так же тихо прошептала Марья. — А где для кумы Нины? Давай еще восемьсот, и кончим разговор.

Он стал рассказывать ей, как все было, даже не скрыл, что Виссарион Маркович дал ему на сто рублей больше, чем другим.

— А может, он остальные почтой перевел, — откуда я знаю? Мне же он ничего не говорил, и я его не охранял. Ты скажи спасибо, что я спас эти деньги, а то бы они наверняка попали в милицию.

— Ну, ты не за одно «спасибо» ездил! Ладно, — вдруг согласилась Марья. — Мне хватит. Но Нине или сегодня же, или завтра восемьсот занеси. Если не отдашь, пеняй на себя, я церемониться с тобой не буду.

— Поверь, Марья, Виссарион Маркович ни копейки для себя не оставлял. Он же коммунист. Ты понимаешь, коммунист! И не мог он, как мы с тобой, присвоить себе колхозное…

— Не шуми, — Марья оглянулась на мужа. — Трофим болен. Ладно, может, почтой перевел. Еще три дня подожду. Потом смотри.

Пятясь задом, он отошел к двери. А на полу, на том месте, где он сидел, осталась грязная лужа.

«Перед тем как войти в дом, вытри ноги, — опять вспомнилась поговорка. — В чистый дом готов войти и разутым. А к этой змее…»

Вышел, не попрощавшись.

Проводив кладовщика, Марья подошла к Трофиму. Тот, похоже, спал, откинувшись на подушку. Дыханье было ровным, разве что лоб по-прежнему был горячим и влажным.

Она постелила себе на диване и тоже легла.

Почти трое суток подряд она не отходила от Нины, вместе с ней плакала. И нынче, мельком взглянув в зеркало, не узнала себя: глаза красные, со щек ушел румянец, а по углам рта легли горестные складки. Говорят, горе одного рака красит… А может, горе горем, а и молодость проходит. Проходит… Не прошла ли? Уже скоро тридцать. Тридцать! А много ли она видела радости в своей жизни, ради чего живет? В последние годы пристрастилась к деньгам: копит, покупает дорогие вещи. А зачем? В деньгах ли счастье? Много ли радости ей это принесло? Да и если бы эти деньги были чистыми!..

В окна, из которых уже выставлены вторые рамы, доносится песня:

Где-то — не под Березами ли любви? — веселится девичий хоровод. Говорят, когда кружит хоровод, и земле легко и радостно. Ее радуют девичьи песни, радует прикосновение молодых легких ног. От этих еще бездетных ног пахнет зеленым лугом и полем, пахнет ветром и солнцем…

В памяти Марьи всплывают те, теперь уже далекие, вечера, когда она тоже кружилась в хороводе. Хороводный круг. Песня. Песня и круг — они неразлучны. Где хоровод — там и песня, где песня — там хороводный круг. Тихий ветер расчесывает зеленые кудри берез. Слушает девичью песню умолкший в траве кузнечик. Подсолнухи, которых так много в Сявалкасах, тоже повернулись на песню, тоже слушают — не наслушаются. Да и не про них ли поют девушки? «Полным-полон подсолнушками наш огород — будто сорок одно солнце светится…» Кажется, что и звезды прислушиваются к хороводу. А вот из-за леса, покрытого молочной пеленой тумана, выкатывается огненное колесо луны и тоже спешит поближе к девичьей песне. Песня, словно бы не умещаясь на земле, летит в самое небо, к луне и звездам…