Трубка давно уже положена, а Трофим Матвеевич все еще мысленно продолжал этот тяжелый разговор с секретарем райкома.

Не зная, как еще вызвать его на разговор, Марья опять кричит, теперь уже прямо ему на ухо:

— Все один живешь?

— Вдвоем, — Павел улыбается.

— Кто же второй-то?

— Херт-сурт¹.

Марья смеется, охватившее ее поначалу непонятное стеснение постепенно уходит.

Слова Павла напомнили ей далекое детство. Чуваши всегда почитали херт-сурта за домашнего бога, и когда отец, возвращаясь из гостей, входил в дом, то обязательно говорил: «Тавси, херт-сурт!»[17] Херт-сурт жил в каждом доме, заботясь о его благополучии. Отец верил, что домовой ухаживает н за конем. Гриву любимой лошади он заплетает в косички, и такая лошадь всегда хорошо ест и не подвержена болезням. А нелюбимой лошади и корм идет не впрок, и по утрам она бывает потной, потому что херт-сурт не дает ей ночью покоя. Если же хозяева почему-либо бросают дом, херт-сурт плачет в нем тонким, похожим на девичий, голосом.

— А знаешь, Павел, я тебя ночью во сне видела.

— Ну и как думаешь — к добру это или не к добру?

Секунду Марья колеблется: сказать или не сказать?

И потом решается: ну, чего я буду стесняться, возьму да и скажу:

— Ты меня так крепко обнял, что аж дух перехватило.

— Ну, это ты, наверное, с Трофимом Матвеевичем меня спутала.

— Его с тобой! — Марья сказала это с каким-то тайным смыслом. — Вряд ли бы спутала.

— Что ж, если и вправду так, — рассмеялся Павел, — то это хорошо. Кому бы не понравилось обнять такую красивую женщину.

Марья вся оживляется, вся натягивается, как струна. Теперь бы Павлу как раз кстати взять бы да положить руку ей на плечи. Но тот по-прежнему держится за рычаги и только чуть повернулся к Марье и смотрит на нее своими большими черными глазами.

Трактор переехал речушку. Вот и дом Марьи.

«Эх, какая короткая дорога, — сокрушается Марья. — Так и не успела начать настоящий разговор…»

Раскрыли борт прицепа, положили на него две толстые доски и по ним начали таскать мешки с картошкой. Павел сразу брал по мешку под каждую руку и легко поднимался с ними на прицеп.

«Вот это сила!» — удивлялась Марья, провожая парня взглядом. Состояние счастливой взбудораженности, которое охватило ее еще в кабине трактора, не проходило. У нее и глаза блестели шальным горячим блеском, и губы были полураскрыты в постоянной и безотчетной улыбке. «Вот это сила!..»

На помощь Павлу с Марьей подоспел Володя, присланный Виссарионом Марковичем. Павел подогнал трактор к дому Виссара, и заодно погрузили и его картошку.

Павел поднял борт. Вышедшую в ватнике Нину взял под мышки и посадил на мешки. Теперь очередь дошла до Марьи. И как только крепкие руки парня обхватили ее, по телу, словно электрический ток, прошла знобкая дрожь.

— А меня поднять силы не хватит. — Марья увернулась, вырвалась из объятий Павла, отбежала к крыльцу. Не хотелось ей, чтобы все это кончилось так скоро, чтобы Павел довез картошку до склада, сгрузил и — до свиданья. Когда еще оно будет, это свидание, да и будет ли вообще?!

— Кума, слезай. Они ведь сегодня еще и не завтракали. Павел, Володя, айдате, перекусите!

— Может, и по сто грамм перепадет? — снимая ногу с пускового стартера, улыбнулся Володя.

— За такую работу и по двести не жалко… Слезай, кума, пусть позавтракают.

Павлу снова пришлось снимать Нину с прицепа.

Трактористы решительно отказались от выпивки, а приготовленную Ниной яичницу съели с удовольствием.

— До пасхи оскоромились. Грех на хозяевах, — пошутил Володя.

А Марья сидела поодаль на диване и не сводила глаз с Павла. Она понимала, что нехорошо вот так уставившись глазеть на парня, но ничего не могла с собой поделать. Как-то и раз и два Павел взглянул в ее сторону и, должно быть увидев в ее взгляде что-то такое, что смутило его, тут же опускал глаза.

А смутило Павла то, что в глазах Марьи он увидел какой-то тайный зов, и он подумал, что ведь это его зовет своим горящим взглядом Марья. Однажды он уже видел такие глаза — хотя они были не карие, как у Марьи, а синие-синие, — он видел такие глаза у Гали. В них тоже горел такой же вот тайный, скрытый от других, огонь…

— Ты что вздыхаешь? — спросил Володя.

— Мираж, — отшутился Павел.

— Какой еще мираж?

— Да вот куриное яйцо показалось индюшиным…

Марья поняла, что вот с этого часа, может, с этой минуты между ею и Павлом протянулась пока еще ни для кого, даже для них самих, невидимая связь и что последние слова Павла имеют двойной смысл, и этот второй смысл предназначен для Марьи, а никому другому непонятен. И как только она так подумала, сразу же успокоилась, внутреннее напряжение ушло. Осталась только радость, одна радость, и больше ничего.

Кузнецы любят хоть немного поважничать, поломаться: «Нет, не могу, и матерьяла такого нет, и инструмента подходящего. Не смогу…»

И когда Павел рассказал Петру про свой плуг, тот начал с того, что с сомнением покачал головой, помолчал, а уж потом только ответил:

— Ничего у меня нет, кроме разве что колес. Но вот ведь оказия: колеса, какие у меня есть, твоему плугу не подойдут… Раму, говоришь, достал. Хорошо. А чем к ней лемеха и все другое-третье прикреплять будешь? Болтами? А как и чем просверлишь для тех болтов дыры? У меня нет большого сверла, а будем искать — год проищем… А ведь еще и то помни, Паша, что у меня своей работы невпроворот. Бригады вон меня на части рвут, посевная-то на носу. Так что надежда на меня плохая. Если возьмешься сам — другое дело. Рядом с кузней вон стоит еще одна наковальня. Хочешь — стукай там же, а хочешь — затаскивай ко мне. Мы не бабы, за место у горна ссориться не будем.

После такой длинной речи Павел приуныл и не сразу нашелся, что сказать Петру, с какого конца зайти еще.

— Одному, Петруша, трудновато, потому и пришел к тебе за помощью. А потом, еще и так скажу: к кому бы другому, может, и не пошел, потому что тут нужен не кузнец вообще, а кузнец-мастер. И если уж ты, как сам говоришь, хоть клопа подковать можешь, — плуг сделать для тебя раз плюнуть.

Петр на глазах начал меняться. Качать головой по-прежнему еще качал, и в затылке время от времени скреб, но отнекиваться уже не отнекивался.

— Да я что… Я, конечно, помогу… Да ведь… Эка оказия… Да ведь сможем ли?

— Опять скажу, — нащупав уязвимое место, продолжал бить в ту же точку Павел, — другой бы, может, и не смог. А ты? Да тут и говорить-то не о чем. Вот общая схема, а вот чертежи отдельных узлов.

Павел вытащил из кармана листки бумаги, положил их прямо на наковальню. Петр вымыл руки в кадке, досуха вытер и начал разглядывать чертежи.

— Эка оказия… Значит, говоришь, за один год может чуть ли не удвоить урожай? Вот это плуг! Надо сделать. Почему бы и не сделать. Тогда Сявалкасы станут самым богатым селом в округе…

«Ну, кажется, мастера взяло за живое. Считай, согласился».

В кузницу вбежал встрепанный, заспанный Вася Гайкин. Похоже, он только-только несколько минут назад встал с постели, на веснушчатых щеках еще видны следы складок подушки. Глаза туманные, еще окончательно не проснувшиеся.

— Эка оказия, — качая головой, проговорил Петр. — Если так будешь спать, кузнеца из тебя не получится. Я уже два часа работаю. Как по улахам начал бегать, так теперь каждое утро продрыхиваешь. Смотри, не попадись в волчий капкан.

— Солнце только еще взошло, — Вася раскраснелся то ли от того, что бежал, то ли от смущения. — А по улахам бегай сам. И в волчий капкан попадай сам же.

Павлу стало жалко взъерошенного паренька, и, чтобы помочь ему выйти из неловкого положения, он перевел разговор на другое:

— Ты разве в школу не ходишь?

— Я еще в позапрошлом году окончил седьмой класс, — ответил Вася, глядя в пол кузницы.

— Учись дальше.