Привокзальная улица вывела Павла в расположенный здесь же, при станции, районный центр. Приглядываясь к знакомому поселку, Павел находил много нового. На месте старых деревянных домиков выросли просторные каменные. Улицы тоже преобразились. Зимой — сугробы, летом — пылища, а весной и осенью — непролазная грязь: такими они были шесть лет назад. Теперь же из-под снега проглядывает асфальт, вдоль домов — тротуары.

У двухэтажного дома, покрашенного в зеленый цвет и обнесенного легкой железной оградой, Павел остановился передохнуть.

За оградой стройными рядами стояли молоденькие, недавно посаженные липы. Кора на стволах уже начала темнеть: вот-вот тронутся весенние соки.

Внимание Павла привлекли флаги под окнами второго этажа здания. То ли в честь женского праздника их вывесили и забыли снять, то ли еще по какой причине они тут красуются?

«Да ведь это райком». Павел увидел теперь вывеску у входа. Раньше райком размещался в деревянном, просевшем от времени доме с множеством маленьких окон.

Вырос поселок, вырос! На городок становится похожим. Вон и новый культмаг, и мебельный магазин, новое здание почты!..

Машин на улицах пока еще не видно. А уж если ждать их — или их, или попутные подводы, — так лучшего места, как здесь, в центре, пожалуй, не найти. А пока ждешь, пожалуй, откроется райком — можно будет сразу же и на учет встать.

Павел взошел по каменным ступеням, взялся за ручку двери. Промерзшая за ночь дверь открылась с сухим треском. Навстречу, из глубины коридора, вышла женщина с веником в руке.

«Назвать тетей — обидится, мамашей — еще не так стара…» Так ничего другого и не придумав, Павел спросил:

— Нельзя ли поставить у вас чемоданы?

— Почему же нельзя — пожалуйста, — с готовностью ответила женщина. — Поди-ка, машину поджидаешь?

— Да, машину.

— Рановато еще. Но скоро будут. Случайно не из Аликова?

— Нет, мне нужно в Сявалкасы.

— Ну, так тогда, выходит, ты из нашего района. Заноси, заноси свои чемоданы, какой разговор.

Узнав, откуда Павел, женщина стала еще приветливей. Она сама открыла Павлу двойные двери.

— Поставь вон в раздевалку. Не бойся, не пропадут.

— Да эти чемоданы не каждому и под силу, — засмеялся Павел. — Спасибо вам.

— Ну, какие еще благодарности!.. А сегодня, кажется, партийный актив собирают. И из Сявалкасов обязательно приедут. Так что тебе и беспокоиться не о чем. Гуляй, а когда нагуляешься — приходи.

— Вот это здорово! — обрадовался Павел.

Поставив чемоданы, он вышел на улицу и неспешно зашагал в сторону почты.

Райцентр постепенно просыпался.

Навстречу Павлу шла шумная гурьба мужчин, одетых в одинаковые фуфайки, ватные брюки и валенки. За плечами каждого — котомка, а замыкающий бригаду здоровенный детина нес на плече еще и три пилы, завернутые в тряпку.

Не трудно было догадаться, что это за люди и куда они идут. И если бы они были из Сявалкасов, то Павел мог бы точно сказать, что в котомке у каждого лежат лапти и портянки, потому что нет лучше обувки для работы в зимнем лесу! Земляки Павла даже подсмеивались над полевыми чувашами[1], заготавливающими лес в валенках. Снег в лесу глубокий, набивается за голенища, тает там, и люди возвращаются в бараки в холодной мокрой обуви. А сявалкасинец, придя в барак, сбросил легкие лапти, надел сухие валенки п ходит себе кум королю.

Повстречались Павлу, должно быть, полевые чуваши: они, наверное, еще вчера вечером добрались До райцентра, заночевали здесь, а вот теперь, спозаранку, идут в лес. И на какой-то миг Павла охватило желание идти вместе с ними и, как когда-то в юности, валить лес, вдыхая запах хвои и смолы, а вечером блаженно вытянуться на нарах, покрытых мягким душистым сеном…

На здании рядом с почтой Павел увидел закопченную вывеску «Столовая» и непроизвольно сглотнул голодную слюну. Он вспомнил, что последний раз ел вчера часов в пять вечера, да и то — что это была за еда! Вагон-ресторан работал плохо, и чуть ли не всю дорогу — а она была не близкой — пришлось питаться всухомятку. А какой же чуваш долго проживет без яшки́[2]. Недаром же говорится: «Яшки́ нет — силы нет, поел яшки́ — силы некуда девать». И так-то захотелось Павлу поесть домашней, сваренной в печи горячей похлебки, таким-то необыкновенным лакомством она ему виделась, что сменял бы он на нее, казалось, самые изысканные яства. Да, долго, долгонько не был Павел дома!

Столовая была, конечно, еще закрыта, и Павлу ничего не оставалось, как повернуть вслед за бригадой лесорубов и идти на станцию. Там привокзальный ресторанчик работал, кажется, круглосуточно; во всяком случае, к приходу поездов его открывали обязательно.

Так совпадало, что поезда и на Москву и из Москвы приходили рано: небольшой зал ожидания был тесно забит народом. То ли простуженным, то ли заспанным голосом дежурный по станции объявил о скором приходе очередного поезда, и все засуетились, заторопились, кто-то довольно бесцеремонно толкнул Павла в бок, а кто-то двинул увесистым чемоданом в колено, пока он проталкивался к двери ресторана.

В ресторанчике было сравнительно малолюдно. За стойкой горой возвышалась грузная полусонная буфетчица. Сколько ни помнит Павел, она всегда работала в этом буфете, и на сердце даже как-то теплее стало, словно от встречи с хорошо знакомым человеком, хотя тетя в кокошнике вряд ли помнила парня, который и бывал-то в этом уставленном пальмами ресторанчике всего каких-нибудь пять-шесть раз.

Красивая молодая официантка, скорее похожая на цыганку, чем на чувашку — длиннокосая, черноглазая, — сразу же подошла к столу, за который сел Павел, и поторопила с заказом: вот-вот придет поезд, и ввалится толпа пассажиров. Все она делала быстро, ловко: Павел едва успел оглядеться, освоиться за столом, как перед ним уже дымились горячие щи. Ел он торопливо, обжигаясь, и лишь на последней ложке почувствовал, что щи недосолены, но зато наперчены сверх всякой меры, как шюрбе[3].

Официантка принесла второе, кофе и тут же рассчиталась. И вовремя: пришел поезд, и ресторан за какую-нибудь минуту заполнился пассажирами. Сонная буфетчица сразу оживилась; отпуская спиртное и закуски, щелкала на счетах, громко называла сумму и так же громко, со звоном кидала на стойку сдачу.

Павел старательно работал челюстями: мясо было явно недожаренным. А вот картофельное пюре оказалось приготовленным по-домашнему вкусно.

«Ну, кажется, заморил червячка!» Павел отодвинул пустую тарелку и взялся за кофе. Отхлебнув глоток, он почувствовал на себе чей-то взгляд и, еще не успев оглянуться, услышал, как кто-то назвал его по имени. Голос был знакомым, и в нем слышалось радостное удивление. Да кто же это? Неужели…

За соседним столом, справа, сидел новоиспеченный, судя по одежде, капитан артиллерии: на нем и шинель была новехонькой, и погоны, что называется, с иголочки. А рядом с капитаном, за его плечом… да, да, рядом с капитаном сидела Галя. Подкрашенные губы и подведенные брови делали знакомое лицо каким-то новым, может быть, даже чужим, а вот глаза — глаза были такими же ясными и манящими, какими их знал и какими запомнил Павел еще с тех, теперь уже давних, юношеских пор.

В первую секунду ему тоже захотелось ответно вскрикнуть «Галя!» — но он удержался. Удержал его важный, непроницаемый вид капитана. Павел встал, сделал шаг к соседнему столу.

— Доброе утро, Галя.

Ему показалось, что голос у него дрогнул и тем самым выдал его. Но капитан продолжал так же усердно жевать свой бутерброд, а Галя со спокойным выражением лица и таким же спокойным голосом представила Павла мужу.

— Гришенька, не помню, рассказывала тебе или нет… С Павлом мы до девятого класса учились вместе.

— Рад познакомиться. — Капитан по-военному четко встал. — Гриша.