— Так, значит, не пойдешь.

— Нет. Некогда по гостям расхаживать.

Павел зашагал в правление. Солнце светило в лицо, и глаза сами собой жмурились. Ватник пришлось расстегнуть: жарко.

Скоро, совсем скоро наступит день, к которому еще с осени начинают готовиться сельские жители и которого ждут с таким нетерпением, — день первой борозды.

Вон оно, солнышко-то, как наяривает, не успеешь и оглянуться, как в поле выезжать надо, а еще столько всяких дел недоделанных остается! Хворать, говорят, всегда плохо, а сейчас уж и совсем некстати, совсем не время.

Трофим Матвеевич уже не раз пожалел, что поторопился, что встал на ноги, не успев выздороветь как следует. Не раз вспомнил слова матери: «Возврат болезни — хуже самой болезни». Он старался утешать себя тем, что это никакой не возврат, а просто погорячился, понервничал вчера в разговоре с Кадышевым, вот и сказалось. Но от этого утешения легче не становилось. Сердце по-прежнему ныло, а временами вдруг начинало так колоть, что хоть криком кричи. Только кому кричать-то, ни до кого не докричишься. Марьи нет. Встанет, наскоро приготовит завтрак, и тут же в свою библиотеку. Будто опоздай она туда на час — все Сявалкасы у дверей ее будут дожидаться…

Трофим Матвеевич лежал на спине и глядел на белый-белый потолок. И чем больше он на него смотрел, тем тягостней становилось у него на сердце.

А ведь Марья-то… ну да, конечно, и одевается каждый день, как на свадьбу, несмотря на непролазную грязь, и что-то там со своей прической делает, и вся какая-то другая стала… — неужто в кого-то втрескалась на старости лет?.. Ну, до старости ей, конечно, еще далеко, по ведь уже тридцать, дурехе, тридцать, а не девятнадцать… Да нет, что это мне в голову всякая блажь лезет. Полежишь так еще с недельку, поглядишь на этот белый потолок, и не такое взбредет.

Трофим Матвеевич старался отгонять от себя эти мысли, но вдруг вспомнилось, как у правления Марья кидала в Павла снегом, и глаза у нее блестели каким-то непонятным блеском, и вся она была тогда какая-то взбудораженная, счастливая… Неужели? Неужели он за своими председательскими делами проглядел Марью?..

Нет, уж лучше думать про колхозные дела — это спокойнее, а то сердце опять закололо, как иголками.

Да, заболел он очень некстати… Столько дел! У половины машин нет скатов. Кто их достанет, кроме него, председателя? Был бы Виссарион Маркович, можно было бы хоть его послать к нужным людям. Да не раз и бывало: возьмет с собой несколько ящиков с яйцами — этой «международной валютой», как он их называл, — и ездит по городам, достает, что надо. Понятно, не в магазинах, не по счетам. Но потом составляли акт на покупку, ставили об этом в известность ревизионную комиссию, и дело с концом… Да и только ли одни скаты приходится доставать. А запасные части к тракторам и к тем же автомашинам. Сколько приходится тратить сил и времени, как приходится изловчаться, изворачиваться, совать взятки! Неужели не найдется ни одна умная голова и не подумает, как бы этих частей выпустить побольше и давать их нам в плановом государственном порядке, чтобы мы, председатели, не ловчили. А то ведь что получается: не для себя, для колхоза стараешься, но в случае чего за это старание очень даже просто можешь и в тюрьму угодить — документы-то липовые…

Кого же, кого бы послать за скатами? О Павле и говорить нечего: он так честен и праведен, что и его, Трофима Матвеевича, ни за грош продаст, и тех, кто ему доброе дело сделает, под монастырь подведет. Если бы еще твою кристальную честность, товарищ Кадышев, на автомашины вместо скатов можно было поставить! Послать Володю? Парень боевой, разбитной, но очень уж болтлив, весь район будет знать, где он был и что достал… Петра Хабуса? Что ж, этот мужик хваткий, этот может. Да и всякие ходы-выходы знает. Через его руки и те же яйца шли, и незаприходованный мед. Зашибает сильно, но если как следует хвост накрутить, воздержится, трезвым вернется. Вот только… только себя, сволочь, не забудет, попутно и себе жирный кусок урвет…

Вот и получается, что, кроме него самого, ехать в город некому, послать некого. Ох, и не вовремя же он слег!.. И семена не все просортированы, опять летом зацветет на полях своим ядовито-желтым цветом сурепка, и опять будут его ругать, кому не лень, и тыкать носом, как несмышленого кутенка. Эх, чертовская все же эта председательская должность!..

Трофим Матвеевич тяжело вздыхает, переворачивается с бока опять на спину, опять видит тщательно выкрашенный белилами потолок, и только сейчас до него доходит: почему так тягостно, так противно глядеть на его мертвенную белизну: потолок этот напоминает о госпиталях, по которым Трофиму Матвеевичу в свое время пришлось немало поваляться.

Хорошо бы заснуть! Но и сон, как назло, не идет. Какой уж там сон — солнце, вон оно, прямо в окно лезет. Скоро, совсем скоро в поле выезжать…

Рабочий день кончился. Райком опустел, и разом наступила непривычная для этого шумного дома тишина. Даже телефоны молчат.

Василий Иванович встает из-за своего стола, подходит к окну. Где-то далеко над лесами пламенеет закат, отблески его лежат и на верхушках по-апрельски голых еще деревьев, на мокрых крышах домов городка… Назвать-то городом вчерашний поселок хоть и назвали, но до настоящего города ему еще далеко. Асфальта мало, замощены только главные улицы, и вот сейчас, в весеннюю распутицу, в городок и въехать не с любой стороны въедешь. Мало, очень мало выделяется республикой средств на благоустройство райцентров, всех этих денег едва хватает на освещение да на то, чтобы как-то поддерживать проезжими дороги в зимнее время.

Секретарь райкома отходит от окна и взад-вперед вышагивает по толстому ковру. Ковер глушит шаги, они совсем неслышны и не нарушают вечерней тишины кабинета. И обстановка кабинета — и эти столы буквой «Т», один его, секретаря, другой для заседаний, и тумбочка в уголке для телефонов, книжный шкаф у одной стены и сейф у другой — все это тоже привычно для глаза и не отвлекает от мыслей.

День нынче выдался какой-то бестолковый: суеты много, а дела мало. С самого утра было совещание директоров промышленных предприятий и секретарей парторганизаций по делам шефства над колхозами. Совещание нужное, слов нет, но зря он, наверное, назначил его на утро. Пока шло совещание, в приемной набралось много народу. Хоть день сегодня и не приемный, но уж если пришли — не выгонишь, пришлось принимать. Из-за этого и на обед ушел позже на добрых два часа. В колхозы так выбраться и не удалось.

По улице, разбрызгивая грязь, проехал хлебовоз. Должно быть, торопится в магазин, пока не закрыли. Хлебовоз только недавно получили, в городе он пока еще единственный, но и ему рад не нарадуется Василий Иванович. До этого хлеб развозили по магазинам на лошадях, не успевали, и накапливались большие очереди.

Еще какое-то время мысли Василия Ивановича текут вразброс, о том, о сем, по постепенно, постепенно начинают сходиться к одному — к тому, что вот уже педелю, если не две, тревожит его, и с каждым днем тревога эта усиливается. С каждым новым днем все яснее и яснее становится для Василия Ивановича, что взятые обязательства район провалит, что обязательства эти просто-напросто невыполнимы.

Ах, какого же он свалял дурака, не устояв тогда, в декабре прошлого года, нажиму начальства! Начальство заварило кашу, а расхлебывать-то теперь приходится ему. Ну и то сказать: задним-то умом все крепки. Тогда казалось все не таким уж и невыполнимым…

В декабре приехали в район заведующий отделом обкома с заместителем министра сельского хозяйства. Замминистра был для Василия Ивановича человеком новым, что же до обкомовского завотдела, то с ним, хоть и не часто, по сталкиваться приходилось. Знавал его Василий Иванович как человека энергичного, волевого, напористого. Может быть, даже слишком напористого: если уж он брался проводить какую-то линию, то спорить с ним было очень трудно.