По воскресеньям Марк Осипович обычно ворчал:

— Вот Советская власть с самого раннего возраста приучает детей к лености. Мы и в воскресенье работаем, зачем же вам давать отдыхать? От чего отдыхать-то? Разве от учения устают? Вы что, барские дети, что ли?.. Вставай, вставай, нечего. Сам учись, своих братишек учи.

Виссар был старшим во второй семье отца. Первая его семья погибла. Когда Марк Осипович однажды уехал в извоз в Чебоксары, кто-то то ли из зависти, то ли из ненависти поджег его дом, и спящие жена и двое маленьких детей сгорели. После этого он бросил родную деревушку и переехал в Сявалкасы, женился на восемнадцатилетней сироте. Избушка пастуха Марка была маленькой, сделанной из банного сруба. Мать, сколько помнит Виссар, в постели не спала: там валетом с Виссаром спали два его меньших брата. Он не помнит, чтобы и отец спал дома: летом он на лугах вместе с конским табуном, а зимой — в конюховской. И только перед самой войной они поставили большой дом и стали жить вровень с соседями…

Картины давнего прошлого наложились на нынешнюю жизнь Виссара, и ему стало стыдно самого себя. Разве может идти в какое-нибудь сравнение та, бедная, жизнь с нынешней его жизнью?!

Марк Осипович палки или, как говорят чуваши, спички чужой никогда не взял. Такими он растил и детей. Виссар и до снх пор помнит, как однажды он полез в соседский огород и как потом отец отстегал его уздечкой.

— Вот тебе! Вот тебе! Не зарься на чужое…

«Не зарься на чужое, — тяжело бьется в висках у Виссариона Марковича. — Не зарься на чужое…» Но ведь колхозное — не чужое, в колхозном вложена частица и его труда!.. «Ты не прав, н сам знаешь, что не прав… Чего тебе не хватает? Или у тебя нечего есть и не на чем спать?!»

Нет, тяжелые мысли опять вернули Виссариона Марковича на свой круг. И чтобы забыться, забыть обо всем, он налил полный стакан водки и залпом выпил. Сразу же стало душно и нестерпимо закололо сердце. Но на этот раз он даже не успел расстегнуть ворота рубашки, как ему кто-то то ли кулаком, то ли еще чем-то тяжелым ударил по груди. В глазах потемнело, и наступила полная тишина, в которой даже храпа Петра Хабуса уже не было слышно…

Петр проснулся уже под утро. В купе по-прежнему горела настольная лампа, колеса все так же монотонно отсчитывали стыки рельсов. Он протянул руку к стоявшей на столике бутылке. Почти совсем пустая, осталось на самом дне. Не наливая в стакан, выпил прямо из горлышка. Вроде бы стало полегче. Поворачиваясь на другой бок, увидел сапоги Виссариона Марковича. «Добавил, что ли, после меня, что сапоги снять не смог… И рука висит как-то неудобно, навыворот, как это бывает у закоченевшего на морозе человека…»

Почуяв что-то недоброе, Хабус приподнялся на локте и, увидев Виссариона Марковича в неестественной, неудобной позе с широко открытым ртом и бесцельно смотревшими в потолок остановившимися глазами, в ужасе прошептал:

— Убили… Воры убили.

Его охватила мелкая противная дрожь, когда он взял черный чемоданчик Виссара и начал открывать его. Руки не слушались, как чужие. И только когда Хабус увидел целыми пачки денег, он облегченно вздохнул. Быстро переложил деньги в свой чемодан и заорал дурным голосом:

— Виссара убили!

Хабус толкнулся в дверь купе, но она оказалась запертой. Тогда он повернул защелку, выскочил в коридор:

— Виссара убили!

Прибежала проводница, собрались заспанные пассажиры соседних купе. Остальное Петр Хабус помнил, как во сне. В Арзамасе двое мужчин в белых халатах вошли в вагон с носилками; Петра, не расстававшегося со своим чемоданом, тоже сопровождали два милиционера.

Вскрытие показало, что в смерти Виссара никто не повинен. Инфаркт, смертельный приступ. Петр послал телеграмму и следующим поездом уехал.

Похоронили Виссариона Марковича на сельском кладбище. Народу собралось много. Заплаканную, убитую горем Нину держали под руки Марья и Трофим Матвеевич.

На могилу поставили дубовый столб с пятиконечной звездой. Звезду вырезал из жести кузнец Петр, и рядом с живой зеленью хвойных венков она выглядела тускло и холодно.

Все чаще и чаще стали появляться в небе пролетные стаи диких гусей. Они летели по-над Цивилем. Урезав свой клин в синее весеннее небо, и несли на своих крыльях тепло южных стран.

Павел долго провожал взглядом вереницу гусей. И ему, как и в первый день приезда в родное село, опять пришло на память:

Да, птицы умеют хранить верность родному краю. Из полуденных стран, с их пышной природой и нескончаемым летом, они летят на эту вот холодную, еще не одетую землю с чернеющими полями и сквозящими перелесками, с реками, только что вскрывшимися ото льда. Что их манит сюда, что заставляет проделывать путь в тысячи и тысячи верст?!

На ветлах с утра до позднего вечера горланят грачи, чистят старые гнезда, строят новые. А вчера прилетели и скворцы, которых издавна зовут в народе гонцами весны.

Петр на длинный шест водрузил скворечню и приставил ее к задней стороне кузницы. Поначалу скворцы облетали приготовленный для них домик; должно быть, их пугал железный грохот, доносившийся из кузницы. Но умные птицы, надо думать, сообразили, что грохот этот мирный, рабочий, и бояться его нечего. Человек занят своим делом, мы будем заниматься своим. На скворечню села сразу пара черных, как уголь-антрацит, скворцов. Сначала один зашел в домик, проверил его пригодность к житью-бытью, затем другой. А потом оба взахлеб запели. Понимать это, видимо, надо было так, что домик понравился пернатым гостям, и они решили в нем поселиться.

— Ах, шельмы! — Петр сиял от радости. — А ведь, считай, прижились. И сразу — парой. Значит, с холостяцкой жизнью в этом году придется распрощаться.

— А я вчера непарного видел, — Павел тоже смеется. — Так что еще годик придется обождать.

Сегодня Павел закончил-таки ремонт своего трактора. Стальной конь к посевной готов. А вот плуг… До плуга все никак не доходят руки.

Павла окликнула подошедшая техничка из колхозного правления и сказала, что с ним хочет поговорить секретарь райкома.

Войдя в председательский кабинет, он почти столкнулся с вышагивающим взад-вперед Василием Ивановичем. Лицо озабоченное, руки заложены за спину.

Трофим Матвеевич, тоже озабоченный, хмурый, сидит в своем кресле и глядит за окно.

— Живые за мертвыми не ходят, — без всяких вступлений начал секретарь райкома. — А еще у нас есть поговорка: вместо умного находится умный… — Он остановился посреди комнаты. — Сколько раз я Виссариона Марковича предупреждал: брось пить.

— Он почти и не пил, — подал со своего места голос Прыгунов.

Павел знал, что председатель говорит неправду, что он хочет перед секретарем райкома обелить Виссара и надо бы об этом сказать, но вспомнил, что о мертвых плохо не говорят.

— Слава богу, я не первый год работаю в районе, — Василии Иванович пристально поглядел на Прыгунова, затем повернулся к Павлу: — Пришла твоя учетная карточка, и теперь можно считать, что я с тобой познакомился окончательно. И вот поговорили тут с Трофимом Матвеевичем и решили от имени райкома рекомендовать тебя секретарем партийной организации.

— Меня? — удивился Павел. — Нет, Василий Иванович, я не смогу. Скоро выедем в поле, сутками будешь пропадать, в селе не показываться… Да и в партии-то я всего два года. Нет у меня ни знаний для такой работы, пи опыта.

— Ну, знания и опыт — дело наживное. Было бы желание работать, — секретарь райкома опять зашагал по кабинету.

— Павел, хватит отказываться! — тоже встал на ноги Трофим Матвеевич. — Сявалкасы — не республика, тебя не секретарем обкома собираются ставить. А из коммунистов ты самый грамотный.

— Председатель правильно говорит: не боги горшки обжигают.

— Только прямо при вас, Василий Иванович, хочу вот что сказать. — Прыгунов вышел из-за стола и стал между Павлом и секретарем райкома. — По партийной линии Кадышев будет старше меня, но когда дело будет касаться хозяйства, пусть он этого старшинства не чувствует и в мои дела не вмешивается.