А Павел на минуту представил себя и Лену в сявалкасинском клубе, представил, как Трофим Матвеевич поздравляет их с законным браком, говорит еще какие-то слова. Из райкома комсомола тоже кто-то выступает и тоже говорит, в сущности, те же слова. А на столах стоит лимонад, и только перед молодоженами бутылка шампанского… Празднично, торжественно и… скучно, неинтересно.

А рядом с клубом, в каком-то крестьянском доме, в это же самое время играется старинная чувашская свадьба. Там речей никто не говорит. Там угощаются, веселятся, поют. И поют не какого-нибудь комсомольского «Черного кота», а прекрасные народные песни-причеты. Где еще, как не на свадьбе, услышишь теперь чувашский пузырь? А где еще услышишь барабан? А как складно, как интересно ведет застолье дружка!.. Еще когда только свадебный поезд приезжает за невестой — сколько всяких песен поется.

Еще в детстве слышал Павел эту песню-приговорку, а ее слова и по сей день памятны… Вся шумная, празднично разодетая толпа затихла, и все слушают иносказательный рассказ о том, как они ехали по лесной дороге, проторенной лосем, как ехали степью и увидели озеро, а посреди озера — столб золотой, а на том столбе орел сидит, и клюв у него золотой, когти серебряные, глаза, как жемчуга; крыльями машет, ногами пляшет, а серебряным клювом веселую музыку наигрывает. У орла в гнезде сорок яиц, сорок первое улыбается. И нас тоже сорок человек, а хотим, чтобы было сорок один… Споет ли кто эти песни на комсомольской свадьбе?!

— Не мешало бы нам все хорошее, интересное взять из старой чувашской свадьбы, — отвечая своим мыслям, говорит Павел.

— Оставить хорошее от пасхи, оставить хорошее от старой свадьбы, — в голосе Лены слышится насмешка.

— А и что такого? Зачем крайности? А то ведь у нас как? Новое — давай его сюда. Старое — вон, долой. И не глядим, что это за новое, лишь бы новое… Словом, что до меня, то я женился бы по-другому.

— А как? — Лена даже приостановилась.

— А вот так, — Павел притянул ее к себе и спросил: — Хочешь ли ты, Лена, стать моей женой?

Поддерживая игру, Лена ответила:

— Хочу.

И тогда Павел наклонился и поцеловал ее в полуоткрытые губы.

Лена засмущалась, зарозовела и, тихонько освобождаясь от объятий Павла, сказала:

— Какой-то ты сегодня странный, Павел. Начали с одной свадьбы, а перешли на другую.

— Я просто хотел сказать, что рад твоему приезду.

— Уж очень иносказательно у тебя получается.

— Как на старой чувашской свадьбе. А я сейчас, как раз, ее вспоминал… Ну, вот мы и пришли.

Сявалкасы в цвету.

Первыми оделись в свой белопенный наряд черемухи, следом за ними дружно, вместе, зацвели вишни и яблони. Только-только начали опадать первые лепестки черемух — зацвела сирень. В садах стоит ровный мерный гул — деловито жужжат, перелетая с цветка на цветок, пчелы, осы, шмели. Воздух похож на только что созревшее пиво, из которого отцедили хмель; его аромат пьянит и будоражит кровь.

Теплые солнечные дни торопят сявалкасинцев с окончанием весенних работ. Закончив посадку картофеля в колхозе, все взялись за приусадебные участки; поглядишь с пригорка на село — кажется, что все его жители, от мала до велика, высыпали на свои огороды. Кто сажает картошку, кто помидоры, кто капусту.

Павел уже собрался уходить из правления, как зазвонил телефон.

— На этот раз мне повезло, — услышал он голос секретаря райкома. — Застать тебя не так-то просто.

— Что поделать, — ответил Павел. — Мое рабочее место не за канцелярским столом, а на поле.

— Что верно, то верно… А позвонил я вот что. Что вы там на ровном месте мост строите?

— Какой мост? — не понял Павел.

— Хорошее клеверное поле, говорят, распахиваете. Мирон Семенович сегодня специально приходил, чтобы информировать меня об этом. Газеты обрушились на травы, и вы, говорит, пошли по этому же пути. А надо ли? Пойменных лугов у нас мало, и тому же клеверу и люцерне еще придется низко кланяться.

Павел объяснил секретарю райкома, почему они распахали клеверное поле.

— Ну, если клевер погиб, то поступили правильно. А я звоню потому, что кое-где в районе перепахали и хорошие травяные поля. И сегодня по этому вопросу специально созывали бюро. Так что завтра-послезавтра получишь решение… Да, а как показал себя твой плуг? Я рассказывал про тебя секретарю обкома, и его тоже заинтересовал твой плуг. Обещал в самое близкое время приехать в район, тогда тебя навестим обязательно.

Павел сказал, что на Вил Зэре уже начинают появляться всходы. Трудно предсказать, как и что будет дальше, но всходы добрые, можно надеяться и на добрый урожай.

— А как с партийной работой? Большая ваша беда: не растут в Сявалкасах наши ряды. При Виссарионе Марковиче за два года организация ваша не прибавилась ни на одного человека.

— Будем расти, Василий Иванович. Уже двое подали заявления. Вот только у одного из них, у Баранова, закавыка с выговором.

— Знаю я этот выговор. Баранов — парень достойный, так что пусть готовится… Ну, а пока до свиданья. Скоро увидимся.

Весь день Павел опять провел в поле.

II опять около Осиновой рощи настигла его Марья на своем черном мотоцикле.

Марью не узнать. Она осунулась, щеки запали, а под глазами появились синяки. Губы стали еще тоньше, словно бы высохли на ветру и солнце.

— Вот мы и чужие, — сказала она, сходя с мотоцикла. — Все эти ночи я ждала тебя… Не думала, что ты такой холодный, такой бездушный человек.

И говорила Марья каким-то безразличным, тусклым голосом, словно речь шла не о ней самой, а о ком-то другом.

— Но я же сказал, что не приду, — ответил Павел.

— Смотри-ка, какой принципиальный! — Марья криво усмехнулась и закусила губу. — Вот и вижу, и понимаю, что бездушный ты, Павел, а все равно забыть никак не могу… Вон, видишь, по Цивилю белый черемушник? Сколько раз бессонными ночами виделся мне этот черемушник, виделось, как мы с тобой сидим на берегу Цивиля. Вытянулась бы на траве, положила голову к тебе на колени и глядела бы в твои глаза. Глядела хоть час, хоть два…

Марья помолчала, опять поглядела на белые берега реки.

— Не знала я, что такое любовь. Думала, только в книжках пишут про нее. Не знала… И счастья не видела до тебя, и любви…

У Павла дрогнуло сердце, ему стало жалко Марью. Захотелось сказать ей какие-то теплые, ласковые слова. Но он поборол эту минутную слабость.

— Мы должны слушаться не только сердца, но и рассудка.

— Старая песня! — махнула рукой Марья. — Садись, хоть сейчас съездим в черемушник. Хоть на пять минут.

Какую-то секунду Павел колебался: а и в самом деле, не съездить ли? Просто так. Но он опять тут же взял себя в руки.

— Времени нет, Марья. Трактористам, вон, надо выписать трудодни за месяц. Дома тоже всяких дел много: весна. Люди уже кончают сажать картошку, а у меня еще и семян нет.

— Хоть сегодня ночью в последний, самый последний раз приди. Завтра-послезавтра вернется Трофим… Эх, Павел, — она вплотную подошла к нему, заглянула ему в глаза. — Хочется прямо вот сейчас расцеловать тебя.

— Нашла место. Здесь и степь видит, и лес слышит.

— А мне-то какое до этого дело! Ты поскучай, потоскуй, как я, тогда и на базаре готов будешь целоваться… Так сегодня, значит, придешь?

— Не обнадеживаю, Марья, — ответил Павел, и ему самому этот неопределенный ответ не понравился.

Марья села на мотоцикл, запустила мотор и тронулась. Потом, как бы что передумав или решив про себя, сбавила газ и остановилась.