— Тогда что, и мне, как Виссариону Марковичу, надо ехать покупать и сдавать скот?

Павел сказал это с усмешкой, с иронией, но Трофим Матвеевич, должно быть, не заметил этого, потому что сказал:

— Вот это — разговор. В твоих руках легковая машина, в твоих руках деньги. Нужно будет — придется ехать. Зачинатель этого дела в районе — я, — последние слова Прыгунов произнес с гордостью. — Пока дураки спали, я на покупном скоте два годовых плана отгрохал, да своего скота сдал два плана. Ну, а за планы — машины, в один год три грузовика отхватил, за перевыполнение платили полуторные цены. На одном только покупном скоте колхоз выиграл сорок тысяч рублей.

— Но сейчас все это отменили, — опять спокойно возразил Павел. — Да и тогда такие махинации с планом…

Он не договорил. Трофим Матвеевич впился в него своими небольшими острыми глазками, и у Павла было такое ощущение, что он сверлит ими, как буравчиками.

— Ты еще… ты еще мальчишка. Государство — оно забывчиво: в одном месте берет с нас, в другом нам дает, да еще столько щелей к богатству оставляет. Так что всегда можно найти, куда войти и где выйти. Картофель и лук, поездки — хочешь на юг, хочешь на север. Своя продукция, что хочу, то и ворочу. И я в году не меньше десяти раз бываю то в Чебоксарах, то в Свердловске, то в Горьком. И каждая такая поездка оборачивается в пользу колхоза тысячами… Теперь все заговорили; «Сявал» в передовики выходит. А как выходит — в корень никто не смотрит.

— А чего тут смотреть? — спокойствие изменяло Павлу, он чувствовал, что весь напрягается, натягивается. — Это же получается не колхоз, а коммерческое предприятие.

— Ах, вон как! — Прыгунов вскочил со стула и опять забуравил Павла своими острыми глазами, — А как и чем можно было поднять колхоз? Как и чем платить колхознику?

— Земля должна быть главным источником богатства, — резко, убежденно сказал Павел. — С земли и брать.

— Ах, какой ты умный! Может, твоим плугом эти богатства выпашешь?

— Не только моим. А у вас тут отношение к земле самое наплевательское, если не сказать — варварское. Ведь по вашему указанию была проборонована зябь на Огороженном поле. Посмотрели бы, что там сейчас творится, сколько новых оврагов появилось. Да за такое…

— Ну, знаешь, я тоже не на асфальте вырос и в земле разбираюсь не хуже тебя. Ты что, ничего не слышал о выравненной зяби? Это же новый агротехнический прием. А ты называешь это варварством. Мало еще ты каши ел, чтобы меня учить!

— Другой и состарится, а дураком помрет, — вспылил Павел и тут же понял, что хватил лишнее, хватил через край.

— Это я дурак? — в свою очередь взорвался и Прыгунов. — От дурака слышу. Смотри-ка какой: без году неделя как получил новый портфель, а уже командует. Командуй где-нибудь еще, а в мои дела не лезь! Ответчик здесь я, отвечу и за землю, и за хозяйство. Меня на эту должность выбрал народ — ему я и отвечу, а не тебе.

— Зачем же мне? Ответите партии, коммунистам.

— Уже угрозы?

— С теми, кто портит землю, я и раньше воевал и теперь буду. А вы ее портите. Вот и заслушаем вас на партийном собрании.

— Да ты, парень, не смеши людей. Думаешь, тебя кто-то поддержит? Тебя Сявалкасы и знать не знают, что ты за птица. А меня знают. Все против тебя же обернется. Как говорят чуваши: не умеющий бить кнутом, по себе же и ударяет.

— Я погорячился, извините.

Теперь, немного поостыв, Павел понимал, что зря так резко разговаривал с председателем: разговор теряет свой смысл, если в нем на первый план вылезает уязвленное самолюбие.

— Я не знаю, поддержат или не поддержат меня коммунисты, но овраги на Огороженном поле так оставлять нельзя.

— Скажи на милость: я там пахал? Ваш же брат, тракторист, пахал. Голова-то у каждого должна быть на плечах. А в ответе — опять же председатель. Не выполнил план — в райкоме партии поставят на ковер; снизились удои — туда же; кто-то нахулиганил или жену избил — опять дергают председателя. Да что я — грешнее всех? Что у меня — второе брюхо на горбу или табун детей? Да плюнуть бы на эту собачью должность и уйти куда глаза глядят.

— Ну, на то и поставили, чтобы спрашивать. Да и вы же знали, в какой воз впрягаетесь. А уж взялся за гуж, не говори, что не дюж.

— Может, сам хочешь этот воз повезти? Уступлю с радостью.

— Зачем говорить ерунду, Трофим Матвеевич…

Павел не договорил. В сенях раздались шаги, и в кабинет тяжело ступил хмурый, расстроенный Федор Васильевич, а следом за ним маленькая Лизук. Пустой рукав Федора Васильевича заправлен под широкий солдатский ремень, и от этого заведующий фермой кажется тоньше и выше ростом. Он поглядел на председателя, с него перевел взгляд на Павла и, должно быть, понял по их раскрасневшимся лицам, что пришел не совсем кстати.

— Что случилось? — резко спросил Трофим Матвеевич.

— Ушли… Свинарки ушли, — тяжело вздохнул Федор Васильевич.

— Этого еще не хватало!

— Санька всех взбаламутил. Говорит, тем, кто работает на ферме, лошадей за дровами давать не будет. Ну, а свинарки и рады. И так, мол, не ферма, а каторга: халатов нет, сапог не дают, а грязи по колено.

— Председателю надо приходить и чистить! — все так же жестко продолжал Прыгунов. — На Саньку нечего зря сваливать. Работать с людьми не умеешь. Не был у вас какую-то неделю, и вот — на тебе… Ушли. А ты куда смотришь? За трудодни получаешь? Не хочешь работать — пиши заявление.

— Уж если Санька ни при чем, так Федор Васильевич и подавно, — робко сказала из-за плеча заведующего фермой Лизук. — Он ли для нас не старается?.. Кто в бригаде работает, Санька тому коня куда угодно даст. А нам? Вы, говорит, не наши люди. Дома печку истопить нечем: дров нет. Катерук вон из Салуки на плечах таскает. Разве это дело?

— У вас же есть лошадь, — перебил Лизук председатель. — Поезжайте и привезите дрова.

— Лошадь одна, и так не знаешь, то ли воду на ней подвозить, то ли картофель, то ли еще что. И так хомут с шеи не снимается, — Лизук постепенно осмелела, и голос у нее тоже стал резким. — Что та лошадь, что мы. Круглый год работаешь, день от ночи не различаешь. У доярок есть выходные дни, у нас их нет. Им и оплата выше; одни сапоги еще не износились — уже новые покупаете; у них и халаты, как у докторов-профессоров.

— Если вы ушли — найдем других, — твердо выговорил Трофим Матвеевич. — Испортил ты, Федор Васильевич, своих людей, распустил, в мягкой руке держишь.

— А почему бы им не платить так же, как и дояркам? — вмешался в разговор Павел. — Работа-то ни чем не легче, если не тяжелей.

— Насчет оплаты подумаем, — заключил Трофим Матвеевич. — Саньку я вызову. А тем, кто ушел, скажи: если завтра не выйдут на работу, то их семьям, в течение всего года не только машины — конского хвоста не видеть. Мое слово вы знаете. Все.

Федор Васильевич с Лизук ушли, и в кабинете наступила тишина. Каждый думал свою думку.

Павел чувствовал себя нехорошо, неловко из-за того, что не сумел заступиться перед председателем за работников фермы, хотя и знал, что вина их не так уж и велика. И совсем не в том главная беда, что Федор Васильевич держит свинарник «в мягкой руке». Павел еще с детства помнил: в Сявалкасах бригадиры полеводческих бригад всегда обижают работников ферм, будто те исполняют не колхозную, а какую-то постороннюю работу. В других колхозах давно уже организовали комплексные бригады, включив в них и фермы…

А Трофим Матвеевич думал не об ушедших, не о том, что вот на ферме осталось всего двое. Он знал, что завтра все так или иначе образуется. Не впервой. Трофим Матвеевич думал о сидящем напротив него новом парторге. Попался крепкий орешек. Паренек с характером. Но таких ли скакунов он объезжал! И этот поерепенится немного, а потом будет покладистей… Только бы повернуть его на свою сторону, а уж тогда — подавай бог, нам такие и нужны, такие в работе не подведут, на таких можно положиться.

— А может, есть смысл объединить обе фермы и поставить на обе Виктора Андреевича, — сказал Павел. — А Федора Васильевича поставить бригадиром третьей бригады, там бригадир, я слышал, чарку не может стороной обходить.