Это открытие подарило ей на несколько дней крылья: он мне никто!.. никто! Потом пришло тревожное любопытство: но тогда кто же мой отец? Пошла к матери, стала возле раковины с посудой, настороженно, настырно, и так, ни с чего, и резанула: «Расскажи все по порядку…» Мать роняет блюдце, торопливо бросает осколки в ведро, зачем-то вытирает фартуком мокрые руки… А в чем, собственно, дело? Папа, он и есть папа.

После этой своей атаки Тая больше уже не сомневалась: не он, не Наум Лазаревич ее отец. И совсем она на него не похожа: тонкая, пружинистая, как рысь, с прямыми темно-русыми, до бедер, волосами и удивительно белым, без единой веснушки, лицом, на котором сияют, как стальная на солнце резь, диковатые, с придирчивым прищуром, глаза. Мальчишки не смеют за ней бегать, а кто хамит, тот получает, и все постепенно уверяются в том, что Тайка ждет какого-то своего, очень крутого. Сама же она не то чтобы ждет, но знает из тайного своего, наивнутреннейшего существа, пока еще ей неведомого, что он уже здесь, в ней самой. И когда поздно ночью ей, вошедшей в квартиру на цыпочках и не зажигавшей света, отец швыряет из темного коридора: «Шлюха! Портовая девка!», она не перечит, только улыбается в темноте и идет прямиком в туалет, выблеваться.

После восьмого класса Тае никуда особенно не хотелось, или: хотелось поехать в Исландию, а оттуда в Канаду, а там гнать на ездовых собаках по безлюдным медвежьим просторам, да и зазимовать среди озер, в бревенчатой избушке… только вот, с кем. А родители свое, скучное: «Ну хоть бы тебе куда-нибудь прибиться, получить аттестат…» Мать предложила было медучилище, туда ведь можно теперь за деньги, но сама же и отказалась от затеи, помня о своих торфянках. Наум Лазаревич же договорился с директором соседней школы для отстающих, туда брали всех, но Тая неожиданно сообщила, будто бы даже нехотя, что собирается учиться в элитном классе самой элитной школы, сказала так, мимоходом, зевнув. Наум Лазаревич только иронически на это хохотнул, а она резанула его сталью упрямого взгляда и ушла. На следующий день встала рано и пошла на экзамен. Ее там, само собой, никто не знает, но для нее это неважно: «Щас я вам всем покажу!» И в сочетании с ее редкой, выпадающей из всех стандартов красотой, этот неизвестно где и как приобретенный оксфордский акцент звучит почти как компромат, производя сумятицу в заранее составленном списке поступивших: этот и этот… а тот пусть забирает документы… Тут все, само собой, блатные, оплаченные и переплаченные, и все они дрожат теперь от страха. Одна Тайка чувствует себя свободно, дразня остальных своей наплевательской храбростью, хотя за спиной у нее – никого. И это наводит экзаменаторов на подозрение, что кто-то уж слишком влиятельный правит этой бесшабашной бравадой. Справляются у директора, тот, кажется, вспоминает, догадывается… ага, тот самый мудак из министерства… А Тайка прорубается дальше, прет на пятерку по истории, теснит остальных, куда там… зверь!

Родители озадачены: как такое может быть, ведь поступила же, дрянь! Сама. Без них. Словно отпихнула их от себя, отшвырнула прочь. И притом, куда хотела, и притом, в самое недоступное для людей заведение. Это как же?.. это что же? «Этого не может быть, – разумно заключил Наум Лазаревич, – такое просто исключено». И успокоился. И долго еще делал так вид, что дочь у него никудышная, падшая, никчемная. Это помогало ему оставаться на той выкраденной у жизни высоте, с которой только и видна всех остальных перед тобою виновность.

Тая попала в среду, где никто не стремится, да и не может стать самим собой. У каждого заранее расписано счастливое будущее, и остается только поскорее к нему припасть и никогда уже больше не озадачиваться смыслом происходящего: все идет как надо. С первых же дней Таю начали щупать и проверять на вшивость: кто родители?.. какая у них квартира?.. машина?.. была ли уже в Дубае и на Тайланде?.. И поскольку Тая не слишком-то ведется на эти дешевые дознания, стали присматриваться, как одета, и тут уж совсем запутались… И когда на классных вечеринках она у всех на виду пьет коньяк прямо из горлышка, а потом изощренно матюгается, ни у кого уже не остается никаких сомнений: элитная девочка, супер.

Потом университет и сразу… деревня. Зачем? Так никому ничего и не сказала, уехала. И тут же написала за два месяца кандидатскую, будто кто-то ей сходу надиктовал, а защищаться поехала в Москву, даже не познакомившись с оппонентами. И снова вернулась в деревню.

Заброшенный хуторок возле лесничества, изба-сруб, каменная печь, вода из колодца. До школы два километра через лес, и Тая ездит на лесничьем тракторе в осеннюю распутицу и зимой, а летом на велосипеде. Она тут своя. И уезжать ей отсюда незачем. Да и некуда.

На поминках говорят речи, и чувствуется, что хорошее сказали бы и так, при жизни Надежды Андреевны, и за свою же искренность потом пьют, тем самым радуя еще не отлетевшую прочь душу покойницы. Утирает слезы, впрочем, одна только пожилая библиотекарша: вся жизнь прошла вместе, за нотными стеллажами, и теперь, значит, нести ей одной взаимные, сердечно доверенные друг другу тайны, нести к своему неведомому концу… Тая кивает ей, хоть библиотекарша ее, может, и не помнит, подсаживается, мягко берет за руку. Ей снился сегодня ночью сон…

Ей снятся такие сны уже давно, начиная с самовольной и совершенно незаконной поездки «на дальнобойщике», и притом за границу. Закончив девятый класс и не имея никаких планов на лето, Тая сунула в рюкзак спальник и вышла на московскую трассу. Стоит, присматривается. Мимо несутся счастливые иномарки, трюхают, пыхтя, набитые потными людьми, ведрами и сумками, дачные газики, но иногда попадается и трайлер, громоздкий, победоносно мощный, только вот, куда… Тая уверенно поднимает руку, сжав ладонь в крепкий кулак, и первый же гигант тормозит и едет еще некоторое время дальше, чтобы мягко причалить к обочине, и Тая деловито подходит, будто уже заранее договорившись, и мордастый белобрысый шофер опускает стекло и хмуро интересуется:

– Тебе куда?

Потом открывает дверцу, придирчиво на Таю смотрит, а сам грузный, мощный, под стать своему трайлеру. Но Тая нисколько не дрейфит: если ей что-то нужно, значит, нужно. Бросает в ноги рюкзак, решительно хлопает дверью.

– Мне вообще-то в Исландию, – с откуда-то внезапно прорвавшейся радостью сообщяет она, – А оттуда в Канаду…

Некоторое время он молча, подозрительно на нее смотрит, но, видно, не слишком-то удивляется, всякие бывают попутчики. Убирает с сиденья сумку, освобождая ей место, буркает:

– До Финляндии довезу, а там как хочешь.

Заводит до злобного рыка мотор, ложится на курс. А сам молчит, неотступно глядя на дорогу. И как же это чудесно, гнать неизвестно куда и неизвестно с кем! За спиной шумят крылья, по коже дерет мороз. Двое студентов попросились вот так же, на трайлер, а шофер обоих железякой по башке, один так и умер, второй на всю жизнь ослеп. Страшно? И словно подслушивая ее мысли, шофер, не отрывая глаз от дороги, мрачно шутит:

– Вот я тебя, к примеру, изнасилую, зарежу и выброшу в лес, а?

А может и не шутит. На вид – так просто мясник. Тая молчит, думает. Подъезжают уже к Москве, теперь на дороге от трайлеров тесно, тут рядом заправка и гостиница, и вдоль трассы стоят, как на демонстрации, разномастные, совсем молоденькие и в возрасте, стройные и бесформенные, крикливо одетые проститутки. Тоже ведь, женщины. Но трайлер прет дальше, и вот уже снова простор шоссе, с глухим сосняком и сверкающими в дожде белизной березами.

– Ну и дура же ты, – так и не дождавшись ответа, ворчливо продолжает шофер, – Села! Ты хоть знаешь, с кем ты едешь? Восемнадцать есть?

– Скоро семнадцать, – уточняет Тая, – тринадцатого февраля, а что?

Шофер возмущенно фыркает, берет с пола «Липецкую», держа другой рукой баранку, пьет, потом протягивает Тае:

– Будешь? Или, может, что пожрать?