Да, но сначала надо выяснить, на чем замешан сегодняшний, против нас всех, порядок: в чем состоит последняя истина. Она же, кстати, и первая: зачем был нужен немцам Циклон-Б. Даешь, короче, газ. Этим промышленным цианидом можно травить вшей, а уж завшивленных и подавно: раздевайся, становись под душ… и вот уже на твою только что намыленную голову сыплется сверху порошок… нет, не стиральный… а ты стоишь себе и ждешь, когда наконец в душевую войдет, в начищенных сапогах, эсэсовец и не потрет тебе спину. И будучи моющимся, ты конечно же удивлен: войти в газовую камеру без противогаза? Ты наблюдаешь, стоя под цианидым душем, как вокруг тебя падают на бетонный под ненужные уже своим владельцам тела и мысленно считаешь… досчитал уже до шести миллионов, а они все падают и падают, ну прямо как деньги с неба: репарации, компенсации…

От этой последней истины победившего интернационала несет за версту праздничным пасхальным весельем: вот мы и облапошили весь этот сонно тугодумный мир. Сдавайте, люди, свои последние шкуры! Кстати, никакие вы не люди, а только безрогий скот, и мы вас ножичком, кошерно… И пока вы только мычите, не умея толком говорить, даже на языке Гёте и Ницше, мы сбагрим вам, наивным и доверчивым, бессознательное принятие вечных истин: раскрутим перед вашим носом огненное колесо коловрата. Вот он, священный древнегерманский призыв: стань в своем Я центром и сутью мира! Но ты этим никогда не станешь, поскольку за процессом раскрутки наблюдаем мы, ты будешь только шагать со всеми остальными в ногу, и в этом – гарантия твоего иммунитета против Того, Кто уже здесь, Кто пришел сюда повторно и зрим лишь германским духом. Золото Рейна, лежащее на самом дне твоей души-реки, это и есть вечный клад Христа, украденное нибелунгом сокровище… кстати, нибелунг никакой не ариец, но вечный, ноющий вымогатель чужого, остановившийся в росте карлик. Сделаем страну туманов страной нибелунгов! Германия – страна мигрантов, геев и каннибалов! Берлин – столица интернационала! И пусть никто никогда не допрет до нашей великой корпоративной тайны: мы сперли у германца свастику и сегодня вовсю торгуем краденым.

– Свастика, – говорит напоследок старик, – это будущее Европы.

Вот так и была поставлена перед Торгейром Фоссом его главная в жизни задача: сказать, что ничего такого, в чем интернационал неустанно винит ненавистного ему немца, на самом деле никогда не было: ни один, даже самый завшивевший интернационалист не был, увы, потравлен Циклоном-Б, не был сожжен живьем в угольной печке… Окажись все это и в самом деле святой правдой, стали бы те, кому она дорога, запрещать всякую, даже самую невинную о ней дискуссию? Запрещают ведь только то, что опасно. Ты можешь кричать о том, что английская королева – дура, но стоит тебе только намекнуть, что холокост придумали сами же жертвы ради осуществления своей глобальной агасферической мечты, и ты уже уволен с работы, посажен на несколько лет в тюрьму… и вообще тебя больше нет. А мечта эта вынашивалась потерпевшим чуть ли не три тысячи лет: мечта о царстве от мира сего. И вот она, кэш-планета, в паутине ссудного процента: не шевельнешься, не пикнешь, не высунешься наружу, и вечно голодный паук сосет из тебя и сосет… Но ты все еще веришь в государство, хотя теперь это – банк. Не разбудить ли, пока еще нет поздно, Старшую Эдду? Она тут, в тебе, и за ней уже поспешает Эдда младшая, идет на подмогу, тормоша уставших от векового безделья викингов, и те нащупывают в темноте, кто топор, кто копье… Ярость последней в мире справедливости: вырасти из себя или пропасть.

Один лишь викинг этого не принимает: самоубийства. Викинг умирает с мечом, чтобы жить. Чтобы однажды сюда вернуться: в хаос коллективного самоистребления, в параноидальную уступчивость слабому, желательно слабоумному, калеке и извращенцу и в целом – жизнененавистнику. Тут много для викинга работы: рубить, не считая, головы политикам и геям, относить в лес к волкам даунов и монголоидов, топить корабли с беженцами, и уж само собой, жечь проклятые молельни, мечети и синагоги. На этой земле Тора и Одина.

Гулаговское благоденствие для большинства, для рабочей скотины, собьет кого хочешь с толку: не об этом ли столько веков мечтали верующие? Те, кто верит, не желая при этом ничего знать. Больше, еще больше того же самого!

Давайте же наконец будем жить интернационально: вали сюда, кто только может, в наш затхлый, сырой, музейный европейсекий подвал! Души дряхлую старуху Европу ее же демократическими правами, секи ее насмерть плюрализмом религий и культур, дави катком экономической помощи вымирающему! Вот ведь жили себе поживали возле своих фьордов морозостойкие и к тому же весьма малочисленные норманны, плели рыболовные сети и вязали носки, ни у кого ничего не прося и не стыдясь своей бедности, и даже, бывало, гордились этим своим скромным укладом, доставая в праздник из сундуков расшитые цветной шерстью юбки и домотканые, до колен, портки, плясали на горном склоне, под сумасшедший визг восьмиструнной феле и рев водопада… И с какой это стати вдруг им свое нехитрое, но прочно лежащее в руках добро уступать, при этом как-то даже виновато подвинувшись, приползшему на запах крепкой валюты арабу, негру или китайцу? Отдать свою землю, как никому уже не нужное, как обузу, как бремя ответственности перед своей же историей, как свое несостоявшееся будущее.

– Чистое умопомешательство, – решительно констатирует Ваня, – массовый хронический суицид, но от этого должно быть лекарство… какая-нибудь шоковая терапия…

– Сегодня в ходу только снотворное, – усмехается Ева, – а также прививки. Говорят, скоро появится вакцина против пандемии самопознания, обязательная для всех. Иначе как же построишь общество всеобщего благоденствия?!

Чтобы повидаться с отцом Ева отправилась летом на север, в полосу белых ночей и ничем не встревоженной тишины столетиями нетронутого леса. Герт Дюк поселился в двухстах метрах от Торгейра Фосса, в такой же заброшенной бревенчатой избе на фундаменте из валунов, с парой небольших окошек и чугунной печкой. Место глухое, охотничье, того и гляди, напорешься на лося, россомаху или рысь, есть тут и волки. Рядом озеро с бобровой плотиной, стая уток и торчащая на одном и том же месте, словно стоящая на карауле, серая цапля. Возле деревянных мостков треснувшая плоскодонка, прочно застрявшая среди камыша и желтых ирисов, тут же лодочная будка, в которой теперь стоит велосипед Герта Дюка. Он собирается прожить здесь до Рождества, а там как получится…

Торгейр Фосс выбрал это глухое место неспроста: тут разве что лось, подойдя вплотную к окну, заподозрит что-то необычное. Обычное же – старость и недостаток средств – хорошо уживается здесь с мечтой, до которой окружающему лес миру нет никакого дела. С мечтой о Норвегии. О таком месте в мире, куда приходишь лишь после смерти, неся с собой подслушанные у природы тайны. И чтобы правильно умереть, надо правильно жить, и сдается Торгейру, что природа как раз и дает ответ на вечный нордический вопрос «что делать»: учись понимать мой язык.

Это и есть, кстати, национализм: самодостаточность в одном, пусть даже малочисленном, народе. Ты готов жить беднее соседа? Жить на свои средства, без зависти и ненависти к чужому? Но зато ведь и не помогать столь необходимым интернационалу неграм: не помогать им вымирать. И само слово «негр» пусть никого уже не смущает: хочешь ты того или нет, но в природе все еще имеется такая раса. Как, впрочем, есть и раса белая. Не станешь же ты утверждать, что черное и есть белое, ты же не сумасшедший. И если ты к тому же не склонен иметь шоколадных детей или внуков, ты можешь считать себя законченным расистом, и окружающее лес общество тебе в этом поможет.