Жить в лесу, не значит ли это попросту умереть? Без похорон и всякой лишней возни. Только утащенный с берега камень, широкий и почти плоский, с прожилками слюды и железа, только этот монумент и зафиксирует на обточенном морем фасаде никому ничего в мире не говорящее имя: Торгейр. Он сам вырубил эти рунические знаки, есть еще в руках силенка. Да разве только в руках… вон сколько не старых еще бабенок, с охапками ромашек и сдобной домашней выпечкой, жалуют, одна за другой, в лесную избушку. Бывает, станут бабы в ряд, и за плечом у каждой – охотничье ружье, и сами такие все серьезные, крутые, ну хоть сейчас отправляй их на войну, все-таки потомки викингов. И Торгейр охаживает свой бабий полк им же самим придуманными клятвами верности германской, счастливо им всем доставшейся крови, без которой ты – что тот лопух, разве что зад утереть.

А вот, кстати, молот Тора: смахивающий на кувалду деревянный молоток, вбивающий в головы недостающую им понятливость: сюда, в лес… На каменистом вересковом пустыре веками спят замшелые валуны, под каждым из них чья-то отлетевшая жизнь, и в гудящих на ветру верхушках елей сплетает себе гнезда светлая, как июньская полночь, тоска: когда ты придешь сюда?.. когда вернешься? Здесь так тихо, что даже слова Старшей Эдды едва лишь касаются слуха стоящего под двумя скрещенными мечами посвящаемого, и эта лесная мистерия прочно закрепляется в памяти как присяга и клятва. Одна молодая бабенка, впрочем, растерялась и донесла на Торгейра в полицию: слишком уж старик приблизил к ней, вместе с молотом Тора, свое… тело. Так в протоколе и записали: телосближение, и тут попробуй докажи, что ты не петух, а она не курица. Зря только Торгейр читал перед ней наизусть Старшую Эдду, перед этой нордической свинкой.

Что же касается нордического статуса самого Торгейра, то он назначил себя добрым, он и есть единственная вершина единственной, без иерархий и пирамид, партии прямой демократии, готовой хоть сейчас рвануть на себя одеяло власти в этой маленькой, богатой, наполовину безумной стране. Сюда, в лес, в партию викингов!

Викинг сегодня, само собой, не тот. И все остальное тоже не то, поскольку на мир ползет змеем старчески мстительный, выживший из ума сброд, маниакально полагающий себя избранным народом. Кто их, спрашивается, избрал? Если иметь в виду Яхве, то этот смышленый элоим давно уже дал деру на Луну, оставив разбредающееся по свету стадо с очень длинным, даже для избранного, носом. С носом, сажем так, мошиаха, под которым надо понимать продукт генно-инженерного проекта по реконструкции разложившихся трупов… Короче, мертвое командует сегодня умирающим, все чаще и чаще задевая за живое. Так что живой начинает стыдиться собственной жизненности: все кругом мертвы, а я – нет?! Я, что, лучше других?.. или хуже? Или мне пора уже сесть лет на пять за мою несвоевременную догадку: избранным народом сегодня являются германцы? Никто другой на исполнение их михаэлической задачи сегодня не тянет: пробиться к себе. Так мало у архангела Михаила времени: триста лет пролетит как одно мгновенье! И пока нет в головах об этом ясности, змею дозволено всё. Счастливое, сытное змеиное время.

Тем не менее, змей змею рознь, и тот змеюга, кто в свое время соблазнил старушку Еву, дав ей вкусить от древа свободы, он заметно подрос с тех пор и лижет уже солнечные ступни Христа: еще немного, и гневно вдохновенный, артистичный, охотно позирующий перед аплодирующим ему миром Люцифер войдет в должность Светоносца, и тогда… Тогда и вернется в мир Один. Вернется к своему народу, пусть даже от этого народа останутся лишь единицы… Те, что сегодня в лесу.

Да, но свобода… свобода, скажем так, слова: ее найдешь разве что в себе самом. Найдешь и изумишься: ломиться в вечную мерзлоту своего самовоспламеняющегося Я?

Так далеко Торгейр Фосс, впрочем, не идет: добровольное и ничем со стороны не контролируемое самовоспламенение противоречит уставу любой партии. Чем станет нордическая партия крови, если кто-то поставит выше крови дух? Благо, никто на это сегодня не способен, но завтра… Не явится ли завтра сюда Святой Олав, чтобы подать остальным дурной пример: отшвырнуть в битве стальной меч и схватить налету меч мысли?

Меч Михаила.

Куда практичнее оставаться викингом: у нас есть только наша нордическая кровь, только пульс молота Тора, только наши хорошие гены.

В охотничью глухомань Торгейра Фосса загнала не только неприязнь домовладельцев и соседей, но еще и затяжная болезнь: кашлял, задыхался, мерз среди лета. Почти уже смирившись с потерей этой, не такой уж и плохой жизни, Торгейр решил позволить себе последнее удовольствие: умереть в мире и одиночестве, не написав ни строчки завещания и даже не вымыв напоследок посуду. Но в дело вмешался расквартированный повсюду в природе Один: на смерть наложил пока запрет и строго приказал Торгейру пахать. Сажать в огороде лук и капусту, поливать клумбу с перечной мятой, кормить уток и кур, косить вручную траву и перекидывать вилами сено, чинить черепичную крышу, пилить на зиму дрова… Так постепенно и ожил, отдышался, в руках появилась сила, в голове – ясность. Болезнь ведь, она от чего? Да только от отношений с другими людьми. Долго ли можно выносить к себе стойкую, ежедневную ненависть? Священную, скажем так, ненависть: ненависть к белой вороне. Кто решится сегодня утверждать, что мыслящий иначе, чем он сам, тоже человек? Только сумасшедший. Мы же не такие, мы – нормальные. Мы, законные владельцы убойных концепций свободы, справедливости и прав человека. Мы, неутомимые творцы глобальной банковской демократии, порно-гомо-индустрии и мультикультурализма.

Мы, гуманисты-иезуиты.

Отдышавшись, как заново родившись, в вековом еловом лесу, Торгейр Фосс принял, как дар, доставшееся ему долголетие, тут же смекнув, что жизнь прихлынула к нему как раз для того, чтобы ее неустанно славить: прекрасен недавно вырытый утиный пруд с чистой проточной водой, великолепны могучие, под снегом, лапы елей, несравненны и чисты прохладные черемуховые белые ночи, величественны алые осенние закаты… а уж как хорош мятный, заваренный в медном чайнике, чай! Торгейр пьет его на ночь, как раньше пил крепкий кофе, и снятся ему теперь одни только розовые, со свастикой, ангелы. Он собирает старые немецкие, тридцатых годов, почтовые открытки: тогда у людей был хороший вкус. И самую из них сентиментальную, с вплетенной в свекольное сердце свастикой, он дарит себе на свой день рождения.

Если с кем-то и можно всерьез сойтись, не ущемляя при этом свое люциферическое самолюбие, так это с Гертом Дюком: сойтись в единой большой игре. Тут бьешь наверняка и знаешь: сзади запасной. Тот, которому доверено всё. Но при этом каждый стоит отдельно, сам по себе, не затеняя другого, не подсказывая другому свое мнение. Между ними сразу так уложилось: давать друг другу ход, не тормозить на полуслове, ценить паузу. Как раз в паузах-то и прослушивается главное, чего не впихнешь в слова: пульс твоего сердца. А сердце ноет об одном и том же: как обустроить ограбленную, развращенную, проигравшую две мировые войны Европу. Как не дать белой расе вымереть. Как сохранить для всего мира арийца, то есть как раз того, кто один и тащит весь воз на себе. Стоит кому-то об этом заикнуться, и его тут же освистают как внучатого племянника Гитлера и просто идиота, рубящего под собой сук. Наука не пользуется сегодня этим понятием, ариец, как раз потому, что ей поручено скрыть от тебя суть происходящего: все, что есть еще в мире живого, все оно арийское, связанное напрямую с солнцем. Жизнь, любовь, свет. И самым невыносимым для науконосов обстоятельством оказывается вопиющий на всю историю факт: русские тоже арийцы. Хорошо, что сами русские об этом не знают. Не знают о том, что в них самих медленно расцветает германский дух.