На севере же Европы все еще помнят о расстрелянном предателями родины Квислинге и о германце Гамсуне, которого впихнули на старости лет в психушку, заодно отобрав дом и нобелевские деньги, и только за то, что он хотел Европу освободить. Не забывают пока еще и о том, что в самом разгаре войны Гиммлер охотился в вестландских горах… нет, не на местных крапчатых куропаток, зачем это ему, вегетарианцу… он мотался, чаще всего пешком, от хутора к хутору, где старики пели надтреснувшими от ветра голосами северную «Сновидческую песнь»… и много других, забытых всеми песен… Духовный эликсир Европы. Он тут, на севере.

Сколько не руби Европе голову, сколько не завози в нее негров и противогриппозную вакцину, сколько не кричи «Гитлер капут!», все равно в ней, такой уже старой и развращенной, непрестанно рождается Один. Эта одноглазо вперившаяся в мир Логоса, опекаемая христианскими архангелами Народная нордическая душа. Один потому-то и одноглаз, что пожертвовал половиной обычного зрения ради зрения иного, куда более важного, обращенного к тайнам мира и Космоса: читай мои руны!.. вникай в мой язык! Легко поэтому германцу умирать, чувствуя свою связь с силами воздуха, ветра, воды, камней, огня, темноты… и самому быть с ними заодно. Добытая, пусть даже и после смерти, истина становится Бальдуром, ровным, спокойным светом, в котором уже угадывается Солнце Христа.

Глаз видит северное сияние лишь на севере, хотя сияет повсюду, по всей земле, и это ли не знак того, что ясность обретается именно здесь, на самом краю? Ясность понимания происходящего: ее душит преданный мертвым абстракциям рассудок, эта ядовитая поросль омелы, оплетающая могучий, до неба, ясень, и не вернешь уже Бальдура просто так, одним лишь молотом Тора, пульсирующим в крови германца…

– Стало быть, кровь уже ничего не значит? – пытливо выспрашивает Ваня, – Нет больше никакого смысла в нации и народе?

– Еще какой смысл! – воодушевленно поясняет Ева, – Каждый народ, это совершенно определенная задача, решаемая только им, и если не он, то никто. Поэтому тот, кто сегодня пытается подменить европейско-национальное глобально-общечеловечески-правовым, тот покушается на ход самой эволюции, выдергивая из нее опору. Достаточно ведь сделать Европу беспаспортно «общей», говорящей на одном языке, имеющей одну на всех, искусственную валюту, содержащей никого не защищающую армию и кормящей миллионы приезжих… и можно спокойно ждать конца. Ты знаешь, что будет в конце?

– Я думаю, – Ваня берет Еву за руку, – пока мы вместе, никакого конца не будет.

Она торопливо и горячо, словно опасаясь что-то потерять, сжимает его ладонь, кладет ее себе на грудь.

– То, что может сегодня вернуть Бальдура, вернуть свет и ясность, выше принципа крови: Я есть свет и смысл! Но это Я созревает в каждом народе отдельно, и надо дать время нации, не путая ее с другой… Кровь уступит в конце концов духу, поднявшемуся над ней, духу Христа. Европа решает одну-единственную задачу: найти истинное христианство. Не то, которое в Ватикане или в Московском Патриархате, но – в каждом из нас отдельности. Ты сам и есть церковь. Ты. Сам.

– Но если завтра в Европу загонят многомиллионые стада негров?

– Так скорее всего и будет. Негры хотят туда, где им не придется работать, они хотят только размножаться, и это естественно для любого вымирающего вида. Негры – это фермент вымирания, и чтобы Европа все-таки могла выжить, придется большую их часть истребить…

– Ты хочешь сказать…

– Да, это война, теперь уже гражданская. Если, конечно, найдутся среди нас воины, ну хотя бы один…

Оба долго молчат. И поезд несется дальше, рассекая в темноте сырой ноябрьский воздух и посылая время от времени в немое пространство протяжные, тревожные гудки. Эта странная музыка улетающего в прошлое будущего: тут нет никакой середины, есть только протяженность, без времени, без конца… Время, оно же твоя душевность. Твоя забота о другом, которому тоже есть до тебя дело.

– … такой, за которым никто не пойдет, – продолжает Ева, – и он поэтому должен все сделать сам… Когда ты делаешь что-то сам, исходя из своей и только своей сути, не ожидая ни от кого помощи или поддержки, к тебе начинает присматриваться… – тут Ева приподнимается с подушки, смотрит в упор на Ваню, – … с тобой хочет иметь дело Народная душа! И если говорить о нас, германцах, то это как раз Один. И это, заметь, не ангел, тонко вникающий во все оттенки человеческих чувств, это – архангел, и Его интересуют исключительно мысли, идеи. Ему неважно, льется кровь или нет, но важна устремленность одной и только одной персоны, и весь народ для Него – море светящихся точек, среди которых есть ведь и звезды…

– Ты хочешь сказать, что Народная душа… бесчувственна?

– По сути, да. Люди страдают, гибнут, суетятся, но разве становятся они от этого понятливее? Ведь первый к понятливости шаг, это как раз отказ от всех симпатий и антипатий. И если кто-то оказывается к этому готов, любя, как Ницше любил Вечность, одну только истину, тогда он годится для помощи своему народу: тогда на его стороне Народный архангел. Другое дело, как к этому отнесутся люди: с ненавистью, презрением, страхом…

– Стало быть, большинство из нас работают против своей же Народной души?

– Почти все. Поэтому и стала возможным американизация Европы. А ведь мы, европейцы, мы не совсем «запад», мы, начиная с тамплиеров, еще и «восток»…

Герт Дюк рванул, не раздумывая, к своему давнишнему другу, Торгейру Фоссу, живущему в заброшенной лесной усадьбе в ста километрах от Осло. Тишина, безлюдье, природа. Тут наконец ты приходишь к довольству малым, чему никто в мире не завидует. Заросший дикой малиной пустырь, пара ветхих сараев, сложенная из валунов изгородь. Торгейр живет здесь бесплатно, только косит траву перед домом и следит, чтобы не было пожара. Он долго мотался с места на место и везде оказывался не ко двору, стоило ему только заговорить о политике. А говорить ему хотелось именно об этом: вставайте, люди нордические! Правда, он не уточнял, что вставать придется на смертный бой, но кому надо, тот и сам догадается. Оно ведь и так умирать, признавая своим соотечественником пакистанца и сомалийца, гуляя на сезонных гей-парадах и регулярно прививаясь от всего… вот и нет больше в мире никаких норвежцев. Четыре миллиона обреченных. Не сопротивляющихся. Разумных.

Торгейру некогда уже сомневаться, он ведь старик, и это его желание можно считать последним: выгнать из дома незваных гостей.

Новорожденных, беременных и просто черных. Включая пакистанского министра культуры и гаитянского министра образования. Но для начала надо покончить с демократическими привычками, от имени которых расторопный интернационал подгоняет к африканскому берегу большие белоснежные корабли: садись, кто хочет, поедем бесплатно в Европу! Затопчем ее, заплюем, загадим. Эта, все еще грезящая об арийском солнце, Европа.

Торгейр Фосс потратил лет двадцать, чтобы прийти в себя: мотался по Европе, смотрел, думал. И как-то в поезде, между Германией и Ютландией, к нему подсел на вид совсем уже никудышный старикашка, и заметил так, между прочим: «Если не ты, то никто». То есть, скорее всего, никто. Иссякла, прогорела насквозь вечно юная, в духе, германская душа… но вот уже снова поднимается она из пепла, неистребимая птица-Феникс, эта твоя к самому себе воля. Пора уже тебе об этом знать: ты в своем Я превзойдешь Солнце.

Старик ехал куда-то умирать, так и не назвав адрес кладбища, и Торгейр подумал тогда, что это он сам, безадресный и случайный, колесит из города в город в поисках смерти… вот так все и кончается. Так просто и скучно. Знали бы об этом викинги, стали бы они обзаводиться потомством? К ним-то и надо протолкаться сегодня за советом… надо вернуть их сюда! Спалим, ребята, весь этот интернационал!