– Видишь ли, Ваня… – нисколько не растерявшись, отбивает Женя внезапную атаку, – мы и не собираемся иметь с ангелами дело, пусть этим занимается Доктор. Мы пользуемся только рассудком, нам нужна лишь схема, устойчивость и прочность которой сравнимы разве что с надгробной плитой… Да, мы имеем дело исключительно с мертвым, механически нами управляемым и… – тут Женя торжественно оглядывает обоих, – в совершенстве нами понятым!

– Стало быть, это всего лишь воровство, – хмуро заключает Ваня, – присвоение чужого мёда с последующей выделкой из него сахара… Сам Доктор-то как, не протестует?

– Да что там, Доктор… – раздраженно отмахивается Женя, – между нами говоря… – смотрит по очереди на обоих, – это всего лишь пустое понятие… Рассудок не выносит заоблачных напряжений, строго предупреждая каждого: дальше – кирпич.

– А если… сердце? – ни с того ни с сего брякает Дима, – Сердце-то тоже чует… вот я, например…

– Оставь этот разговор бабам, – сухо обрывает его Женя, – мы считаем человека мыслящей головой, и если у тебя проблемы с сердцем, сходи к врачу.

– Вот и я так думаю, – вроде бы поддакивает Ваня, – кардиолог глянет на синусоиду, сверит цифры… а сердце в это время сигналит кому-то SOS… кому? И с чего это вдруг сердце вообще начинает стучать? Самый первый, еще не нашедший себе тела удар…

Оторопело глянув на Ваню, словно тот выболтал страшную нецензурную тайну, Женя торопливо бормочет:

– Это закрытая тема… – и уже с прежней уверенностью, – Самым перспективным поступком Доктора был его отказ стать нашим шефом: он попросту кинул нас, сославшись на отсутствие у нас глаз и ушей. И сегодня мы вполне от Доктора свободны, и порядком уже изношенный, перестроенный нами, старенький, еще докторский Гётеанум, с его фруктовым садом и люкс-виллами, сегодня не более, чем наша тень, покорно плетущаяся по нашим следам в наше же будущее. И хочется мне вам, ребята, сказать, что нет, увы, никаких, кроме докторской науки, способов облагородить человеческое стадо, придать ему наконец человеческий вид…

– Но стадо-то, стадо по-прежнему остается? – язвит по ходу дела Ваня, – Какое мне до этого стада дело?

– Это совершенно неважно, – сухо отрезает Женя, – стадо пронесется мимо тебя и скорее всего растопчет: тебе гарантировано лишь право на смерть. Так что работай над собой, переиначивай свое зарвавшееся в облака «я» в пользу общего, корпоративного…

– … в пользу огораживающих твою жизнь невозможностей, – поддакивает Дима.

– Но причем тут этот самый… Доктор? – не унимается Ваня, – Хотя лично мне плевать, мне все равно… ставь меня каким-нибудь что-ли директором! Съезжу за бугор, проветрюсь… заодно гляну на этот Гёте… анум…

– Значит, директор? – обнадеживающе улыбается Женя – С завтрашнего дня?

Ваня вопросительно смотрит на Диму, и тот кивает: соглашайся, такое может предложить только брат.

– А ты? – Женя пристально смотрит тна Диму, – Ты-то готов? Будешь преподавать русскую историю, начиная с хазар…

– С десятью-то классами образования? Спьяну что-то?

– Ничего, справишься, была бы охота. Главное – энтузиазм: усвоил методику Доктора, и ты уже годен. Ну и разные там семинары, конференции… Я вот, к примеру, на днях еду в Берлин, настрочил доклад по-немецки… хе-хе, считай, на идише, доклад о моральной технике современного делового общения, сам господин Подушкин читал и одобрил…

– Я был на его лекции в политехе, – заметно оживляется Дима, – это великий животный ясновидец! Это – пуп!

– Нормальный чувак, – соглашается Женя, – его животное чутье вполне компенсирует отсутствие Доктора. И на месте бывших докторских мастерских, где когда-то громоздились деревянные фигуры Христа, Люцифера и Сатаны, торчит теперь новая люкс-вилла, а от нее тянется до самого Гётеанума красная ковровая дорожка, и армия преданных Подушкину дам готова разом сложить свои усталые тела на костер его всемирной славы…

– Короче, школа имени Подушкина, – зевая, заключает Дима, – с видом на искореженный отчаянием Доктора ассиметричный Гётеанум…

Воспоминания липнут к Дмитрию как неугомонное жужжание очереди у банковского окошка, и хотя сидеть на жестком пластмассовом стуле неудобно и по всему телу пробегает электричество противного озноба, его то и дело отбрасывает в сон, в дремотную серую муть, и он роняет набок голову и порой испуганно всхрапывает. Должны же быть в жизни хотя бы краткие, сворованные у обстоятельств, минуты твоего полного отсутствия, такие вот твои, лишь для тебя предназначенные мгновенья: вокруг люди, но ты сам по себе, в своей прирожденной автономии и самодостаточности. И хорошо, что никому нет до тебя дела, хотя бы даже ты тут, возле банковского окошка, умер. В этой жужжащей суете ты совершенно один, высматривающий в самом себе полустертые картины прошлого…

С этим городом, неравновесно занявшим правый и левый берег когда-то своенравной и бурливой речки, неумело обращенной в скучное заболоченное водохранилище, Дмитрия связывает не только рождение. Много всякой мути и тины осело на дно прожитых здесь лет, и сколько не вытаскивай себя из прежних пут, сколько не хорони безвозвратно умершее, тебя прибивает снова и снова к ненужному тебе, добровольно тобой покинутому берегу. Ходишь по городу и смотришь по сторонам, и все как будто на месте, но все иное, и только потому, что нет здесь тебя самого. Какие-то люди, о которых Дмитрий никогда не узнает, украли у него этот его город, насильственно переиначив зажатые в кулак истории растрепанные остатки прошлого, которое ведь вовсе не для того совершалось, чтобы об него просто вытерли ноги и пошли дальше… а, спрашивается, куда? Куда зовут все эти стерильно-стеклянные поделки архитектурного рассудка, безнадежно умершего для человеческой потребности в теплоте и округлости форм? Ни одного дома, в котором здоровому человеку хотелось бы жить. Да и сами здоровые люди, так ли их теперь много? Кое-кто, положим, и спохватывается: вымираем, что-ли, ребята? И спохватившись, втискивает между двумя загазованными бензином дорогами и навалившимися на них пятнадцатиэтажками березовую аллею, и обреченные на эту злую долю деревца жертвенно несут на себе копоть и пыль, едва справляясь по своей растительной неудачливости с налетами промозглого, с незастроенных пока еще пустырей, ветра. Этажи, квартиры, стертые до номеров человеческие судьбы. На окнах первых этажей решетки, а надо бы ставить их на каждом окне, учитывая растущее от соседа к соседу недоверие. Бетонные пасти подъездов заглатывают всякий, от наивной души, вопрос: уют?.. домашняя размягченность?.. гарантия безопасности?.. И пнет наивную душу из нее же самой исторгнутый вопль: не хочу!!! Но жить-то приходится именно здесь, и ни шагу в сторону, и примиряется с этим насилием душа, свыкается с собственным ко всему безразличием. Нет больше в мире вольных просторов, и хочешь дыши, хочешь нет, но поспевай за остальными, в их денежной скачке за самым необходимым, не разбирая при этом, что необходимее воздуха, пожалуй, ничего и нет. Скажут тебе, заранее упредив твое вопрошание, что есть воздух изобретательства и искусства, воздух новых начинаний и новостроек, и все какие не возьми «веяния», они ведь тоже воздух, хватаемый на суше жадными рыбьими ртами. Дыши… не дыши… обзаведись противогазом, приспосабливайся. Без противогаза сегодня разве выдержишь круглосуточную отравляющую атаку общественного, так сказать, мнения? На самом-то деле никакого общественного мнения нет и быть не может, поскольку мнить дано лишь каждому в отдельности, своим натугом и риском, а в общую кучу людей сводит их добровольный отказ от себя, подкоп под свои же высоты в пользу квакающей жабьей заболоченности презирающего тебя «мы». Безвыходно втиснутый в эти считанные квадратные метры, на эти несчитанные этажи, ты теряешь запасы мечты, давя невостребованную фантазию упорством единственной своей жизненной задачи: выжить. Так хочется тебе, ну правда, выжить! Дотянуть хотя бы бледной, дистрофичной тенью до своего же конца.