Эти понятия не догмы, в которые можно втиснуть любое множество исторических фактов. Они составляют всего лишь определенное воззрение. Нельзя утверждать, что изучение культуры и языка как базовых источников и исходной точки интерпретации совершенно неплодотворно. Однако, в то время как языку, словам придается почти магическое, мистическое значение и они абсолютизируются в качестве самостоятельных сущностей, стоящих над общественными отношениями, исторические факты, наоборот, релятивизуются, историческое повествование распадается на нарративы. При таком историческом подходе, когда социальные группы, интересы и цели, социальная и политическая борьба считаются всего лишь «нарративами», успех революционного нарратива, «конструирование» истории, прошлого зависят прежде всего от того, кто говорил на языке, наиболее «понятном» и «убедительном» для населения. Таким образом, в рамках этого подхода сама история сводится к «истории памяти», и становится невозможным единое историческое повествование, изучение внутренних исторических связей. Согласно такому «постмодерновому» подходу, успех большевиков стал возможен потому, что они «эффективно» сформировали тот революционный нарратив, который сохранился в памяти индивидов и социальных групп. Однако при понимании истории как «репрезентации», «мифа» поиски причин социальных действий растворяются в «институционализации» революции, а традиционная (марксистская и немарксистская) историческая наука превращается в отброшенный «нарратив».[38] Конечно, я не подвергаю сомнению право постмодернового подхода на существование, а лишь обращаю внимание на то, что сдача позиций «традиционной», ориентированной на поиск причин исторической наукой чревата большими опасностями для исторической науки вообще.[39]

Конечно, я тоже понимаю «языковую проблему», которую, однако, нельзя решить, выбросив в окно исторически сложившуюся парадигму марксизма ради, например, «модернизационной» парадигмы, поскольку в стремлении механически применить формы западного развития к изучению иных путей исторического развития мы нарушим устоявшиеся правила научно-исторического исследования. Я постараюсь сохранять дистанцию по отношению к языку, «пропагандистским» лозунгам исследуемой эпохи, хотя, учитывая главную цель данной книги, состоящую в исторической контекстуализации ленинского наследия, представляется неизбежной определенная «реконструкция» того «архаичного языка», на котором говорил революционный марксизм. Я был бы разочарован в том случае, если бы мне не удалось «откопать» из-под легитимационной идеологии режима государственного социализма определенные исторические элементы жизнеспособной теоретической культуры.

Как уже было сказано, важнейшая задача историка состоит в том, чтобы вернуть изучаемый ряд исторических событий, процесс, исторический «опыт» в первоначальный исторический контекст. Это стремление особенно важно в том случае, если речь идет о «феномене Ленина». И хотя систематизация и присвоение различными партийно-политическими течениями ленинских взглядов, политического и теоретического наследия Ленина начались сразу после его смерти, больше того, уже в последний период его жизни,[40] понятие «ленинизма» в том или ином смысле употребляется и в наши дни.[41] Конечно, представители различных идеологий и мировоззрений в исторической науке согласны в том, что Ленин создал такой политический и интеллектуальный «продукт», без учета которого нельзя анализировать и понять историю XX века. Не случайно, что серьезные историки избегают применения к Ленину всяких аналогий. Это происходит не потому, что они считают деятельность Ленина уникальной, беспримерной во всемирной истории (хотя, конечно, и поэтому тоже), а потому, что было бы абсурдом говорить о марксистском Робеспьере или марксистском Ататюрке, не говоря уж о еще более абсурдных аналогиях. Надеюсь, что эта относительно пространная книга объяснит, почему бессмысленны такие аналогии.

Автор монографии о Ленине, ставящий перед собой задачу в определенном и относительном смысле проникнуть в суть или, во всяком случае, дать оценку всей деятельности Ленина, сталкивается еще с множеством трудностей, помимо тех, о которых уже говорилось. Прежде всего я имею в виду то, что в ходе исторического анализа те или иные события, проблемы или, например, работы Ленина неизбежно должны рассматриваться в различных главах с различных точек зрения. Эта трудность возникает во всех тех случаях, когда историк вынужден одновременно прибегать к хронологическому и тематическому изложению. Такой «смешанный метод» затрудняет работу историка в процессе изложения, но в случае успеха может укрепить внутреннее единство книги, в данном случае — прояснить внутренние закономерности интеллектуального развития Ленина. В то же время при таком методе реконструкции приходится отказаться от упоминания множества подробностей. С течением времени определенные вопросы, которые, казалось, имеют важное значение, потеряли свою остроту, в то время как другие вопросы, которым ранее практически не придавалось никакого значения, именно в начале XXI века получили особую актуальность. За прошедшие годы не только распалось советское государство, создание которого советские историки и политики считали главным историческим достижением Ленина, но и выяснилось, что было осуществлено нечто совершенно отличное от того, что планировало первое, «ленинское» поколение революционеров. К тому же ныне уже неясно и реальное содержание, а также рамки этого «плана», поскольку новейшая и, быть может, наиболее пространная обобщающая работа, посвященная наследию Ленина, полностью «запутала» этот вопрос. Крайне интересно, что в новой исторической литературе рецепция деятельности Ленина по своему качеству опустилась почти до уровня сталинских времен, поскольку интеллектуально-теоретическое наследие Ленина механически рассматривается лишь в качестве легитимационной идеологии. Важнейший методологический недостаток такого подхода в том, что он приводит к разъединению связанных друг с другом теоретических и практических элементов, теоретических открытий Ленина и его важнейших политических решений. В то же время при таком подходе смешивается существенное и несущественное, на место некритического восхваления приходит стремление «поправить» Ленина: из необыкновенно многословных рассуждений, написанных спустя 70–80 лет после изучаемых событий, можно больше узнать о том, что сделал бы на месте Ленина современный британский профессор и каковы должны были быть теоретические взгляды Ленина на мир, чем о том, что Ленин сделал и что он думал на самом деле.[42] Мне хотелось бы избежать этих ошибок в надежде на то, что в прошлое безвозвратно уйдет и некритическая апология Ленина.

Безусловно, много раздумий потребовал поиск оптимальных пропорций в изложении отдельных проблем. Другие исследователи тоже размышляли над тем, не преувеличили ли они влияние Ленина на различные события, роль и вес его политических решений.[43] Если бы мне пришлось самокритично реагировать на собственную книгу сразу после ее завершения, я бы указал на то, что, хотя у Ленина было постоянное стремление поддерживать органическую связь между теорией и политической практикой, все же в ходе работы над книгой у меня было такое чувство, что в некоторых случаях — именно вследствие постановки вопроса — я непроизвольно преувеличиваю теоретическую обоснованность политических действий Ленина. В то же время я нс думаю, что это «преувеличение» затрагивает внутренние пропорции книги в целом или историческую логику изложения. Необходимо отметить, что автор книги до самого конца работы боролся со своей собственной односторонностью, ни на минуту не переставая надеяться на то, что ему удастся снова сложить «разобранную» мозаику.