Сам Ленин уже в декабре 1908 г. в заметке «Проект резолюции о современном моменте и задачах партии» определил третьеиюньский режим как изменение характера самодержавия в интересах сплотившихся вокруг него, но ведущих между собой борьбу господствующих групп. Этот вывод по существу остается верным и ныне: «Открыто закреплен и признан государственным переворотом 3-го июня и учреждением III Думы союз царизма с черносотенными помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии. Став по необходимости окончательно на путь капиталистического развития России и стремясь отстоять именно такой путь, который сохранил бы за крепостника-ми-землевладельцами их власть и их доходы, самодержавие лавирует между этим классом и представителями капитала. Их мелкие раздоры используются для поддержания абсолютизма…»[361]

Осознав «относительную самостоятельность» государственной власти, самодержавия, Ленин уже в начале ноября 1908 г. указал на бонапартистские черты «нового» режима, на «аграрный бонапартизм» Столыпина. В статье «Об оценке текущего момента» он предсказал неизбежность аграрной революции, «конфискации всех помещичьих земель» в том случае, если сложившийся режим и реформы Столыпина, нацеленные на передачу общинных земель в частную собственность, столкнутся с сопротивлением антагонистических групп. Ни крестьянство, ни помещичья аристократия не были удовлетворены этими реформами, и интересы последней обусловили покушение, оборвавшее в 1911 г. жизнь Столыпина. Все эти социальные и политические конфликты послужили опорой для бонапартистского механизма власти.[362] Ленин удачно предсказывал, что «успехи» Столыпина в лучшем случае могут привести «к выделению слоя сознательно контрреволюционных, октябристских крестьян», в то время как основные массы крестьянства останутся в «лагере революции». Это соотношение сил не могло проявиться в Думе, однако «подделанное большинство черносотенцов плюс октябристов», обусловленное избирательным законом, на котором видны черты бонапартизма, не могло прикрыть все более очевидное «противоречие между фактически всецело господствующим черносотенным самодержавием и показной внешностью буржуазной “конституции”».[363]

В споре со своими оппонентами Ленин уточнил свою позицию в двух отношениях: с одной стороны, по вопросу бонапартизма и изменения социального характера монархии, а с другой стороны, в связи с определением направлений аграрного развития России. В одной из своих статей, опубликованной в конце 1911 г., он охарактеризовал социально-политический строй, сложившийся после революции, и осветил соотношение «старых и новых» моментов развития. Он указал на роль столыпинских реформ в эволюции монархии и подчеркнул важность связи государственной бюрократии с торгово-промышленной буржуазией: «…отрицать буржуазный характер современной аграрной политики, отрицать вообще “шаг по пути превращения в буржуазную монархию” могут только люди, совершенно не вдумывающиеся в то новое, что принесено первым десятилетием XX века, совершенно не понимающие взаимозависимости экономических и политических отношений в России и значения III Думы… “Почерпая силы” от поддержки верхов буржуазии, бюрократия рекрутируется не из них, а из старого, совсем старого… поместного и служилого дворянства».[364]

Ленин подчеркивал и особенности буржуазной деятельности царской бюрократии, которая придавала этой деятельности исключительно крепостнический характер: «Ибо, если есть разница между буржуазностью прусского юнкера и американского фермера (хотя оба они, несомненно, буржуа), то не менее очевидна и не менее велика разница между буржуазностью прусского юнкера и “буржуазностью” Маркова и Пуришкевича. По сравнению с этими последними прусский юнкер прямо-таки “европеец”!»[365]

Взвешенные взгляды Ленина на эволюцию российской монархии могут вызвать удивление прежде всего у тех, кто склонен придавать второстепенное значение историческим аргументам, историческому обоснованию политических работ Ленина и, тем самым, сознательно или несознательно не учитывает связи между ленинскими политическими оценками и историкотеоретическими высказываниями. Между тем Ленин еще в 1902 г. отмечал, что за своеобразным развитием самодержавия как «до некоторой степени самостоятельно организованной политической силы» стоят особые интересы «могущественных чиновников», и как тогда, так и позже указывал на многовековые корни этого явления, к которым, наряду с восточным деспотизмом, принадлежали в начале XX в. и определенные черты новейшей европейской цивилизации. Размышляя о развитии российского капитализма, Ленин, наряду с многоукладностью, то есть сосуществованием различных общественно-производственных форм, писал о «восточной», торгово-ростовщической эксплуатации, о значительной роли «черносотенно-октябристского» капитализма.[366] В «смешанном развитии» видел Ленин и своеобразие аграрных отношений, для которых было характерно, с одной стороны, появление элементов «американского пути», а с другой стороны, даже после реформ Столыпина, сохранение «азиатских», «турецких» черт. В целом Ленин считал современный русский капитализм «средневековой» «военно-бюрократической» формой империализма, включающей в себя основное противоречие между «прогрессивным промышленным и финансовым капитализмом», с одной стороны, и «самой дикой» деревней — с другой.[367]

В этот период времени Ленин подверг критике и исторические воззрения одного из меньшевистских течений, т. н. ликвидаторства (выступавшего за ликвидацию нелегальных партийных структур и создание легальной партии). Несколько упрощая, можно сказать, что ликвидаторы были «заинтересованы» в преувеличении «европейских» черт российского развития, поскольку рассчитывали на то, что западная схема развития «с опозданием» повторится и в России. (Сегодня мы сказали бы, что речь шла о появлении в российской социал-демократии более или менее продуманной «модернизационной парадигмы»). Ведущий идеолог меньшевиков Г. В. Плеханов, отвергая «ликвидаторство» и вступив в борьбу против либерального понимания истории, тем не менее, в основном заимствовал историческую концепцию русского государственного развития П. Н. Милюкова. Плеханов был вынужден приспосабливать свою историческую аргументацию к убеждению меньшевиков, что российский капитализм способен следовать «европейскому образцу», однако этому противоречили утверждения Плеханова о присутствии в России азиатского способа производства, которые означали, что Плеханов, именно в отличие от Ленина, сильно преувеличил роль «некапиталистических» форм в развитии России.[368] Уже во время дискуссии о первой программе партии (1902 г.) Ленин указал на это вопиющее противоречие, содержавшееся и в плехановском проекте программы: «Плеханов говорил о капитализме вообще» и затемнил вопрос о «специально-русском капитализме», а между тем программа партии «должна дать свод и руководство для агитации против русского капитализма», необходимо выступить «с прямым объявлением войны именно русскому капитализму», соединив таким образом теорию с практикой.[369] Как мы видели, ранние методологические и теоретические разногласия между Плехановым и Лениным отражались в оценке проблемы азиатского способа производства. Плеханов и позже не отказался от своей ранней концепции борьбы «азиатского» и «европейского» в российской истории, в этой схеме он рассматривал и события февраля и октября 1917 г. Такая интерпретация имеет приверженцев и сегодня. В отличие от Ленина или Троцкого, Плеханов исходил не из своеобразной комбинации, совмещения двух тенденций развития, а жестко противопоставлял исторические категории, абсолютизируя их в их чистых формах. Собственно говоря, именно от Плеханова исходит та снова «вошедшая в моду» после распада СССР мысль, что февральская революция укладывалась в процесс политической «европеизации» России, в то время как октябрьская, наоборот, привела к восстановлению «российского своеобразия», «восточных», «азиатских» черт развития. [370]