► …Французская литература в целом отнюдь не следует какой-то определенной линии. Вспоминается забавная реплика мадам Севинье: «Я вовсе не придерживаюсь своего мнения…» Вам дают понять, что автор всегда оставляет за собой право безжалостной критики по отношению к самому себе…
(Андре Жид. Осенние листья)
Русский интеллигент не просто «придерживается своего мнения». Все, что лежит за пределами этого самого «своего мнения», для него просто-напросто не существует. И люди, проповедующие или хотя бы даже просто исповедующие иные мнения, ему глубоко отвратительны. Он не желает иметь с этими ненавистными ему людьми ничего общего!
— Я жид и с филистимлянином за стол не сяду! — отрезал однажды Ленин в ответ на миролюбивую фразу знакомого махиста (Н. Валентинова).
Принято думать, что источником этой яростной нетерпимости был марксизм. Между тем вождь русских большевиков в данном случае просто процитировал Белинского.
«Я жид по натуре и с филистимлянами за одним столом есть не могу», — сказал однажды великий критик.
И, действительно, не ел.
► Раз приходит он обедать к одному литератору на Страстной неделе, подают постные блюда.
— Давно ли, — спрашивает он, — вы сделались так богомольны?
— Мы едим, — отвечает литератор, — постное просто-напросто для людей.
— Для людей?.. — спросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и бросил свое место. — Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты, всякий открытый порок лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди? На одну вас доску со всеми царями, попами и плантаторами! Прощайте, я не ем постного для поучения, у меня нет людей!
(А. Герцен. Былое и думы)
Русский интеллигент, уж если он не то что проповедует, а всего лишь исповедует какую-то идею, почитает своим непререкаемым долгом следовать ей во всех жизненных ситуациях. Суровое правило это не терпит исключений. Даже малейший разрыв между образом мысли и образом жизни воспринимается им как величайшая подлость.
Русский интеллигент Белинский убежден в своей моральной правоте, и русский интеллигент Герцен всей душой разделяет эту его убежденность. Мысль, что бедный хозяин дома провинился не так уж сильно, не может прийти им в голову, потому что сознание их не терпит ни малейшего несоответствия между теорией и практикой.
Из всего этого ясно видно, что вождь русских марксистов и — как принято у нас полагать — самый верный ученик и последователь Маркса и Энгельса на самом деле был в гораздо более тесном родстве с «неистовым Виссарионом», нежели с основоположниками продолжаемого и развиваемого им великого учения.
И совсем неудивительно, что Герберт Уэллс, которому так понравился (при личной встрече) Ленин, Маркса просто на дух не переносил:
► Я буду говорить о Марксе без лицемерного почтения. Я всегда считал его скучнейшей личностью. Его обширный незаконченный труд «Капитал», это нагромождение утомительных фолиантов, в которых он, трактуя о таких нереальных понятиях, как «буржуазия» и «пролетариат», постоянно уходит от основной темы и пускается в нудные побочные рассуждения, кажется мне апофеозом претенциозного педантизма. Но до моей последней поездки в Россию я не испытывал активной враждебности к Марксу. Я просто избегал читать его труды… В гостях у Горького я внимательно прислушивался к тому, как Бакаев обсуждал с Шаляпиным каверзный вопрос — существует ли вообще в России пролетариат, отличный от крестьянства. Бакаев — глава петроградской Чрезвычайной Комиссии диктатуры пролетариата, поэтому я не без интереса следил за некоторыми тонкостями этого спора. «Пролетарий», по марксистской терминологии, — это то же, что «производитель» на языке некоторых специалистов по политической экономии, то есть нечто совершенно отличное от «потребителя»… Но возьмите следующий случай. Какой-нибудь заводской мастер садится в поезд, который ведет машинист, и едет посмотреть, как подвигается строительство дома, который возводит для него строительная контора. К какой из этих строго разграниченных категорий принадлежит этот мастер — к нанимателям или нанимаемым? Все это — сплошная чепуха.
Должен признаться, что в России мое пассивное неприятие Маркса перешло в весьма активную враждебность. Куда бы мы ни приходили, повсюду нам бросались в глаза портреты, бюсты и статуи Маркса. Около двух третей лица Маркса покрывает борода, широкая, торжественная, густая, скучная борода, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств в повседневной жизни. Такая борода не вырастает сама собой, ее холят, лелют и патриархально возносят над миром. Своим бессмысленным изобилием она чрезвычайно похожа на «Капитал»; и то человеческое, что остается от лица, смотрит поверх нее совиным взглядом, словно желая знать, какое впечатление эта растительность производит на мир. Вездесущее изображение этой бороды раздражало меня все больше и больше. Мне неудержимо захотелось обрить Карла Маркса. Когда-нибудь, в свободное время, я вооружусь против «Капитала» бритвой и ножницами и напишу «Обритие бороды Карла Маркса».
(Герберт Уэллс. Россия во мгле. М., 1959. С. 39–41.)
Не могу сказать, что, прочитав это, я был шокирован. Скорее, наоборот, я испытал радостное чувство освобождения. Примерно такое же, как в ранней юности, когда прочел статьи Писарева о Пушкине. Помню, как восхитила меня тогда фраза Писарева насчет того, что к слову «женат» Пушкин знает только две рифмы: «рогат» и «халат». Да и сам тон писаревских статей — свободный, живой, насмешливый… Читая их, я наслаждался. И в то же время не могу сказать, чтобы Писареву удалось хоть в малой степени поколебать мое восхищение Пушкиным, чарующим пушкинским стихом, бесподобной онегинской строфой, восхищавшими меня пушкинскими лирическими отступлениями, любимой моей «Капитанской дочкой».
Примерно так же обстояло дело и с моим отношением к Уэллсу и Марксу.
Я с восторгом повторял фразу Уэллса: «Такая борода сама не растет…» И намерение знаменитого фантаста, вооружившись бритвой и ножницами, обрить Карла Маркса представлялось мне хотя и дерзкой, но весьма соблазнительной и даже полезной затеей… Тем более что в учебных заведениях, где нам всем довелось учиться, марксизм давно уже занял то место, какое в старых русских гимназиях занимал Закон Божий.
На эту тему было множество анекдотов. Приведу один из них:
► В медицинском институте идут госэкзамены. Экзамен по анатомии. На столе — два скелета. Председатель комиссии спрашивает студентов:
— Что вы можете сказать по этому поводу?
Гробовое молчание.
— Ну? Чему вас учили все эти 6 лет?
С задних рядов — чей-то неуверенный голос:
— Неужели Маркс и Энгельс?
Этот анекдот, как и многие другие такие же, я слышал уже в мои студенческие годы. И весело над ними смеялся. Но все это никак не поколебало (во всяком случае — тогда) самого искреннего моего почтения к основоположнику великого учения. (Про свое отношение к Марксову «Капиталу» я мог бы с чистым сердцем сказать словами Есенина: ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал. Но кое-что другое — «Коммунистический манифест», например, — читал с восхищением.)
Уэллс свое намерение «обрить» Марксу его роскошную бороду, то есть слегка сбить с него спесь, насколько мне известно, так и не осуществил. Руки не дошли: видно, других забот хватало.
Но «обритие» Марксовой бороды все-таки было произведено.
Вот лишь несколько примеров:
► КАРЛА-МАРЛА (БОРОДА) — Карл Маркс. Не путать с клеверным долгоносиком!..
(Томас Макловски, Мэри Кляйн, Александр Щуплов. Жаргон — энциклопедия московской тусовки. М., 1997. С. 107)
