Взять хотя бы вот эти четыре строки Зинаиды Гиппиус:
Мы стали злыми и покорными,
Нам не уйти.
Уже развел руками черными
Викжель пути.
Эти строки, сразу покорившие меня своим мрачным обаянием, процитировал любимый мною Маяковский в своей статье «Как делать стихи». Полностью это стихотворение я прочел не скоро: лет, наверно, двадцать спустя. И тогда же узнал, что написано оно было 9 ноября 1917 года, то есть на другой день после Октябрьского переворота. Маяковский об этом в своей статье не упоминал, а дата тут очень важна. Не зная, когда стихотворение было написано, трудно понять его истинный смысл. Даже само название его (называется оно — «Сейчас») требует точной даты:
Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно жить!
Лежим, заплеваны и связаны,
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам.
Столпы, радетели, воители
Давно в бегах.
И только вьются согласители
В своих Це-ках.
Мы стали псами подзаборными,
Не уползти!
Уж разобрал руками черными
Викжель — пути.
Внимательный читатель, конечно, уже отметил, что, цитируя последнюю строфу стихотворения, Маяковский слегка ее исказил.
Может быть, такова сила первого впечатления, но даже и сейчас мне кажется, что, исказив, Маяковский не ухудшил эти строки, а в чем-то даже их улучшил. Во всяком случае, «уже развел» — гораздо лучше, чем «уж разобрал». Разобрать пути мог и какой-нибудь чеховский «злоумышленник», отвинчивавший гайки от железнодорожных рельсов. А вот развести эти самые рельсы мог только он, этот таинственный, неведомый мне Викжель, от самого имени которого веяло какой-то странной, мистической жутью. (Впоследствии выяснилось, что никакой мистики там не было и в помине: «Викжель» — это всего навсего «Всероссийский исполнительный комитет союза железнодорожников».)
Ну, а уж Маяковскому, как говорится, сам бог велел превратить эти новые, неуклюжие слова-уроды в золотые россыпи поэзии. Что он и сделал. Но и у него тоже, хоть он относился к этим знакам нового времени совсем не так, как Гиппиус, от них веяло порой той же мрачной жутью:
Я хочу, чтоб в конце работы
завком
запирал
мои губы
замком!
Трудно найти метафору более страшную, более чудовищную, чем эта.
Быть может, даже помимо воли автора в ней с предельной мощью выразилось патологическое стремление великого нашего поэта наступать на горло собственной песне, насиловать, уродовать свой лирический дар. И уродливое слово «завком» в немалой степени этой поэтической мощи способствовало.
Если уж мы заговорили о стихах, нельзя не вспомнить и о стихотворных сочинениях совсем другого рода, где эти новые, недавно явившиеся на свет словечки окрашивались в иронические, издевательские тона.
Была, например, такая, очень знаменитая в начале 20-х годов — и не только в Одессе, где она родилась, — песня: «Свадьба Шнеерсона…». Один ее куплет вспомнил и процитировал К. Паустовский в своей книге «Время больших ожиданий», придав ей, так сказать, второе дыхание. Но мне посчастливилось раздобыть полный ее текст:
Ужасно шумно в доме Шнеерсона,
Се тит зих хойшех — прямо дым идет!
Там женят сына Соломона,
Который служит в Губтрамот.
Невеста же — курьерша с финотдела
Сегодня разоделась в пух и прах:
Фату мешковую надела
И деревяшки на ногах.
Глаза аж прямо режет освещенье,
Как будто бы большой губернский бал,
А на столе стояло угощенье,
Что стоило немалый капитал…
Жестяный чайник с кипятком из куба
И гутеса сушеного настой,
Повидло, хлеб Опродкомгуба,
Крем-сода с зельцерской водой…
Танцуют гости все в восторге диком,
От шума прямо рушится весь дом.
Но вдруг вбегает дворник с криком:
— Играйте тише, колет преддомком!
Сам преддомком Абраша дер Молочник
Вошел со свитою —
Ну прямо просто царь!
За ним Вайншток — его помощник
И Хаим Качкес — секретарь.
Все преддомкому уступили место,
Жених его к себе тотчас позвал;
— Знакомьтесь, преддомком, — невеста,
Арон Вайншток и Сема Качковал.
Но преддомком всех поразил, как громом,
И получился тут большой скандал.
— Я не пришел к вам как знакомый, —
Он тотчас жениху сказал.
— Кто дал на брак вам разрешенье?
И кто вообще его теперь дает?
Я налагаю запрещенье!
Чтоб завтра ж был мине развод!
Песню эту сочинил Мирон Ямпольский: имя этого знатока одесского быта и одного из классиков одесского эстрадного песенного репертуара можно встретить в мемуарах старых одесских куплетистов: В. Коралли, Ильи Набатова, Леонида Утесова.
Что значит «се тит зих хойшех» в точности я сказать не могу. Но остряки-одесситы объяснили мне, что выражение «се тит зих хойшех в доме Шнеерсона» — это хоть и приблизительный, но наиболее близкий по смыслу перевод на одесский классической толстовской фразы: «Все смешалось в доме Облонских».
Нуждаются в объяснении и некоторые другие слова и выражения, которыми инкрустирован текст этой песни.
Губтрамот — это Губернский транспортный (может быть, трамвайный?) отдел.
Деревяшки — сандалии с деревянной подошвой.
Гутес (евр.) — айва. Настой сушеной айвы заменял тогда одесситам начисто исчезнувший чай.
Хлеб Опродкомгуба — это хлеб, полученный по карточкам Особой губернской продовольственной комиссии по снабжению Красной армии.
Слово финотдел в объяснении не нуждается: оно вошло в общеупотребительный, а не только в одесский новояз. То же относится и к слову преддомком. Но об этом последнем кое-что сказать все-таки придется.
Преддомком, то есть председатель домового комитета, для одесского обывателя начала 20-х годов был фигурой исключительной значимости: он выдавал жизненно важные справки, заверял наиважнейшие документы, надзирал за выдачей продовольственных карточек, от него зависело уплотнение и распределение жилплощади. Вот почему герой этой песни, вчера еще известный всем ее персонажам как «Абраша дер Молочник», явившись на свадьбу Шнеерсона в сопровождении целой свиты прихлебателей, ведет себя там как «ну прямо просто царь».
