— Ну, что, касатик, нравится тебе у нас?

Вопрос был не из разряда риторических, но и задан он был таким образом, что не подразумевал отрицательного ответа. Рыжий отвечать, вообще, не стал, а вместо этого, представился, ибо её «касатик», почему-то неприятно резало по ушам.

— Меня зовут Кайсай.

— Знаю, знаю, — покачала головой белая колдунья, отворачиваясь он него и устремляя взор куда-то вверх, в кроны деревьев, — а меня, все кличут Любовь. Я, одна из Матёрых этого Терема и друид, защитница этого святого леса.

— Извини, Любовь, — вежливо поклонился он теремной Матёрой, плавным кивком головы и также, отведя взгляд в сторону, утвердительно проговорил, — кто такая друид, мне не ведомо, дед про таких не сказывал, а то, что ведьма ты лесная, мне и так понятно.

Она захекала старческим смешком и тоже тон сменила с ласкательного, на утвердительно констатирующий и уставившись на Кайсая, жёстко, как бы помыкая, проговорила:

— Эт ты, с ведьмой кокой-то лесной повязался, да, и леший, всего тебя запятнал, как я погляжу. Где ж тебя так угораздило то?

— А что в этом зазорного? — равнодушно, без какой-либо интонации спросил рыжий, улыбаясь, ничего не означающей улыбкой и переводя взгляд на вековуху.

— Да, ни чё, — так же с интонацией «мне плевать», ответила Любовь и тут же, не меняя тона, перевела разговор, совсем на другую тему, — как те, девка-то ночью, показалась?

— Девка, как девка, только я, вот, правил ваших тутошних, никак в толк не возьму. То заперли в светёлку, что более на темницу смахивает, потом девку прислали такую, что сама ничего из здешних правил не знает, не понимает, да, ещё и визжит, не прикоснись. Просыпаюсь — опять брошенный на произвол. Чего можно, чего нельзя? И я здесь кто? Гость? Враг? Ничего не понимаю, а когда, Любовь, я чего-нибудь не понимаю, я пугаюсь. Только ты, шибко не веселись, — осёк он вековуху хищным оскалом людоеда, увидев, что та расплылась в улыбке, при его словах об испуге, — я, пуганный, очень страшный и смертельный.

Матёрая улыбку смяла, оставив на лице лишь её подобие и о чём-то в таком положении задумалась, надолго. Кайсай мешать ей не стал, а терпеливо ждал. Он видел, что она о чём-то думает, притом очень напряжённо и поэтому просто, ждал, надеясь, что сама сейчас всё скажет, но она, вдруг, не выходя из этой задумчивости, тихо, как бы сама себя спросила:

— Так значит, ты её раньше не видел?

Вопрос для Кайсая оказался настолько неожиданным, что он, даже растерялся, не зная, что сказать. Он прижал подбородок к шее, выпучил глаза, выражая всем видом, полное недоумение и вместе с тем, этим жестом отвечая на её вопрос.

— Бежала, твоя девка по утру, Кайсатик, — прошамкала вековуха, сознательно коверкая имя и делая на нём ударение и пристально сверля его взглядом исподтишка, как будто в чём-то подозревая, — как с рассветом ворота открыли, так и сбёгла. Притом, вышла со двора с пустой корзинкой, как сказывали, с видом довольным и беспечным, в лес вошла и пропала. Следов никаких. Сама бегала, смотрела. Даже лешего местного, тфу, чтоб ему не ладно окаянному развратнику, обращалась. Только нежить лесная, толи врёт, почему-то, толь, кого очень боится. Вот и спрашиваю я тебя, молодец, кому ж ты, нынче ночью, ребятёнка заделывал?

Как ни странно, но Кайсай на эту новость отреагировал спокойно и рассудительно, что по виду вековухи, её очередь настала удивляться.

— Это обычная девка, — задумчиво проговорил рыжий, вспоминая вчерашнюю гостью в новом для него свете, — человеческая. На нежить не похожа. Хотя, я конечно, не так много в своей жизни и видел, но это — девка, как девка. Лицом, толком не помню, конечно, не видел в темноте, но вроде не уродина. Тело точёное, грудь…

Здесь он остановился, ибо, неожиданно сравнивая всех дев, кого ему пришлось видеть в голом виде, в своей жизни, он, почему-то, Смиляну, сопоставил с Апити! Ему показалось, да, нет, он был просто уверен, что грудь Смиляны, точь-в-точь была, как у Апити. Один к одному. Его даже озноб пробрал от такого сравнения, но лицом и тем более фигурой, эта девка, на знакомую ему еги-бабу, была совсем не похожа.

А ещё, почему-то именно сейчас, вспомнился ему, тот её голос, когда поначалу говорила, что у них, ничего не получится. Он тогда ещё поймал себя на мысли, что голос был не девы, а бабы и очень был похож, на взгляд знакомой ему… еги-бабы.

Весь этот анализ догадок и предположений, он проделал в голове с бешеной скоростью, но тут же получив результат, отбросил его, как некую чушь и невозможность, связав все эти намёки на Апити, с работой её амулета, что вполне укладывалось в сознание. Матёрая, почуяв зацепку, какое-то время ждала, но всё же не выдержав паузы, уточнила:

— Что грудь?

Тут Кайсай вышел из задумчивости, но всё же, какое-то время молчал, соображая о чём это она? А когда вспомнил, прикинулся придурковатым, умиляясь довольной улыбкой и голосом полного восхищения, выпалил:

— Красивая.

И с этими словами разщеперил пальцы рук, как бы представляя их, охватив обе эти прелести.

— Тфу, — разочаровано сплюнула вековуха, — да, вам, молокососам, любу титьку покажи, вы ж из штанов прыгаете не развязывая.

— Ну, не знаю, — замялся рыжий, — хотя у Золотца, мне нравится больше, но у этой, тоже ничего была.

— Вот я и спрашиваю, тебя, касатик, кто ж ты такой, коль за тобой, как за мужиком, охота такая идёт? Да, все самые-самые, в очередь выстроились.

Молодой бердник сначала возгордился от её слов, но тут же напрягся. Он не понял, о какой очереди идёт речь, но это, ему показалось, почему-то, пугающим. Кайсай не понимал ничего из того, что происходит вокруг. Не понимал этого допроса, не понимал эту странную вековуху, которая подобно Райс, в той памятной бане, так же вела себя вызывающе спокойно и с высока, явно имея за спиной, что-то такое, которое скрутит рыжего в бараний рог, лишь только пожелает.

Он ещё не чувствовал эту силу, но уже понимал, что она с ним говорит, именно с позиции этой силы вседозволенности, притом, бердник осознал, что эта сила, никакого отношения к Славе, не имеет. Это что-то другое. Ведьменное. Поэтому, изначально решил не идти на конфликт, отдавая инициативу белой вековухе, внимательно приглядывая за ней, пока во всём этом дерме, в которое он попал, не разберётся.

Благодаря осознанию противостояния неведомой и очень большой силе, он, в конце концов, вспомнил, что есть никто иной, как воин и притом — бердник. У него аж руки зачесались схватиться за меч, да, плюнуть на весь этот балаган со всеми его «зайчихами».

В этот момент, Любовь кряхтя, начала подниматься со скамьи и рыжий прикусив язык, тут же накинул на себя Апитину щепку. Сделал это настолько быстро, что пальцы обжог. Самого процесса одевания, вековуха заметить не могла, если конечно у неё глаз на затылке не было, но, когда встала и обернулась к оставшемуся сидеть Кайсаю, резко изменилась в лице.

Глаза её, сначала, раскрылись, а затем не добро сузились. Рыжий сразу заметил, что в её голове происходит, что-то такое, что ему не понравится и он решил попытаться перехватить инициативу, сбив её с мыслей, тем более, именно это он и хотел спросить, когда она только задала свой первый вопрос.

— Я здесь родился?

Его ход удался. Любовь враз, стушевалась, прекратила зло щуриться. Вопрос оказался столь неожиданный, что сбил у Матёрой в голове, всю её концентрацию.

— Тута, — буркнула она.

— Я могу узнать, кто были мои родители? — в быстром темпе продолжал уводить её в сторону бердник.

— Нет, — поддержала было темп боевого танца, предложенного рыжим, но тут же обмякла, как будто сдулась, опять превращаясь в старую «зайчиху» и прошамкала, — ты, правильно пойми, Кайсай, это не секрет. Давно это было. Никто не знает и вряд ли вспомнит. Никто тебе здесь зла не желает, поверь мне, деточка, но твоя защита, здесь не к месту. Она девок пугает.

— А меня пугает та сила, что стоит за твоей спиной, — огрызнулся молодой бердник, тоже поднимаясь со скамьи и пытаясь предугадать дальнейшие действия, уж больно её резкая расслабленность и убаюкивающий тон, был похож на любимый дедов приём, на котором, кстати, как раз прокололся и Олкаба.