— Только у нас с тобой ничего не получится, — горестно выдохнула она, вновь пристраиваясь в его объятиях и замерев обмякшим телом.

— Почему? — неистово прорычал Кайсай, дыша уже, как перетерпевший бычок.

— На тебя моя Слава не действует.

— Да, на хрена она нужна, твоя Слава?

Она прижалась к нему, положив голову на плечо, а затем сказала:

— Здесь зачинаются дети Вала. А это можно делать, только в состоянии любви. По-другому, родятся обыкновенные, не отмеченные свыше, а значит, лишённые дара. А в любви, пусть даже и под Славой, рождаются дети, одарённые богами — Валовы.

В голове у Кайсай всё замерло. Даже всё поглощающее возбуждение, куда-то провалилось в тартарары. Рыжий, неожиданно понял, что именно так и появился на свет и даже представил своих родителей, вот в этой темнице, в которой сидел. Разумом сразу всё осознал, но сердцем, верить в это, отказывался.

— А что потом происходит с этими Валовыми детьми? — спросил он осторожно, смотря в темноту.

— Когда мать отрывает дитё от груди, его отдают в приёмную семью, откуда забирают на воспитание лучшие из лучших. Из кого-то делают воина, из меня вот, сделали любаву.

Она поёрзала головой у него на плече, прижимаясь щекой к его телу и неожиданно погладила по ноге. Он был настолько растерян, что долго не мог найти и собрать, свои растерянные части, а когда пришёл в себя, от нелёгких и болезненных ковыряний в собственной голове, то сразу обнаружил её, тёплую, прижавшуюся к его руке и тоже о чём-то молчащую.

— Я согласен, — проговорил он сдавлено.

— На что согласен, — не отрываясь от его руки, прощебетала Смиляна, по голосу, похоже, уже засыпая.

— Я уберу защиту и стану обыкновенным мужиком, только ты обещай не издеваться надо мной.

— Как можно? — тут же встрепенулась молодуха, отстраняясь.

— Можно, ещё как можно, — злобно прошипел Кайсай, вспоминая то, что так хотел забыть.

— Я обещаю, — торжественно произнесла она, с какой-то преданностью в голосе и почти влюблённо.

— Тогда я раздеваюсь, — обречённо проговорил мужчина, поднимаясь с лежака и принимаясь скидывать с себя одежду…

Три сотни дев под командованием своих Матёрых, распустив своих скакунов гулять по лесу, собрались на огромной поляне. Хотя, не такая уж она была огромная. По крайней мере, все на неё не уместились, поэтому часть обустроилась в прилегающем лесу.

В центре, на небольшом камне сидела старая, растрёпанная Русава и с ничего не выражающим взором, медленно осматривала собирающихся вокруг. Палку, что использовала для ходьбы, она из рук не выпускала, а поставив перед собой и схватившись обоими руками за верхушку, сидя потягивалась.

Наконец, воительницы закончили все приготовления и голые, обворожительно стройные тела трёх сотен дев, с распущенными золотыми волосами, замерли большим кругом, ожидая начала ритуала, молча и даже как-то торжественно, воззрившись на колдунью-вековуху. Но та, продолжала сидеть, только уже не осматривала собравшихся, а уставившись взглядом в траву под ногами, как будто чего-то или кого-то ожидая.

Над поляной полная тишина, если не считать хруста веток под копытами, топчущихся по всей округе, трёх сотен скакунов, наполнявших весь лес непрерывным фырканьем. Коням, удивительным образом, передавалось эмоциональное напряжение своих хозяек, не позволяющее, просто стоять на месте, а тряся гривами и хвостами, постоянно топтаться и расхаживать взад-вперёд.

После недолгого ожидания, стоявшие вокруг девы, заметили, что колдунья начала тихо раскачиваться и до первых рядов, донеслось невнятное носовое мычание седой ведьмы. С каждым вздохом, её колебания из стороны в сторону становились сильнее, а мычание, явственней. В нём уже узнавался некий мотив, но это не было похоже на «сборную» песнь ритуального карагода. Это было, больше похоже на песнь богам. Такая же простая и не замысловатая, как и «сборная», но не такая.

Русава, сидя на камне, уже во всю колыхалась из стороны в сторону, задрав голову с закрытыми глазами к небу и жалобно, но уже довольно громко, мычала в нос незамысловатую мелодию. Она входила в транс, а девы, от этого зрелища, наоборот, как одна, опустили головы, уставившись взглядами в траву под ногами. Непонятная сила, стала исходить от этой вековухи, заставляя боевых дев, чувствовать себя неловко и даже побаиваться божьего присутствия, которое с каждым вздохом ведуньи, становилось всё ощутимее.

Русава, разом оборвала мычание с качаниями и резко встала, буквально, вскочив на ноги, как молодая, откидывая палку в сторону, но при всей лёгкости её движений, взгляд из-под растрёпанных на лице седых волос, в разы потяжелел. Она зыркнула им из-под бровей, на стоящих и писклявым фальцетом, завела свою «сборную» песнь, в которой не связно и не в рифму, стала петь о том, что делала. Пела о своих действиях и о действиях тех, кого вызывала.

Собирала дев, тройками и начала с Матёрых. Грозная, Адель и Сапсана, вышли, по очереди, с разных сторон поляны, по мере их вызова к камню. Их мускулистые, натренированные тела, без капли жира, грациозно скользили по траве, расправляя при ходьбе, не по-женски развитые плечи. При этом стоящие шарами груди, с заострёнными сосками, при их движении, даже не колыхались, словно были сделаны из камня и намертво прилепленные спереди, как приспособления для боевого тарана.

Мышцы спины, жгутами спускались к маленьким, почти мужицким задницам, но всё же, в отличии от ненавистных двухголовых, их маленькие упругие попки, были более округлы и не так сухи, как у яйценосных, более выпирающие и при ходьбе, вели себя, именно по-женски, с лёгким вихлянием из стороны в сторону, да, и ноги они, не разбрасывали в стороны, а мерно заплетали их в шаге перед собой, заводя, чуть-чуть, одну за другую.

Каждой Матёрой, кто по очереди подходил к вековухе, последняя надрезала нижнюю губу, остро заточенной, чёрной кремниевой пластиной и напитав кровью небольшой кусочек глины, дрожащей рукой и размяв его корявыми, высохшими от времени пальцами, смешивала комочек с комочком в общий ком, формировавшийся на камне. После чего, расцеловав их окровавленные рты, всех троих, сцепила за руки, вокруг этого импровизированного каменного алтаря.

Закуманенные девы начали целовальный ритуал. Держась за руки, они с удивительной ритмичностью, принялись, поочерёдно целоваться, в сочащиеся кровью губы, проделывая это в строгом ритме песни, то левую от себя, то правую и перестали мазать друг друга собственной кровью и упиваться чужою лишь тогда, когда колдунья на распев, заставила их идти по кругу. Сначала, в одну сторону, затем, в другую. Девы закружились в карагоде. Разума в их глазах, уже к этому времени, не было вовсе.

Остекленевшие, распахнутые глаза, никуда не смотрели. Они больше напоминали холодные драгоценные камни, сверкающие на солнце, чем органы зрения живого существа. Девы не моргали, но ощущение было такое, что эти самоцветы, в которые превратились их радужки, были покрыты, какой-то колдовской влагой, превратившие их поверхности в зеркала.

Все три Матёрых пели в унисон вековухе, таким же, противно писклявым голосом, но чётко в ноту, от чего их голоса резонировали, разносясь по поляне и резали по слуху остальных, словно ножом по перепонкам.

Наконец, ведунья остановила обезумевших дев и отведя в сторонку от камня, но не расцепляя, оставила всю тройку стоять. Те, ничего не видя перед собой, да, и похоже, ничего не соображая, мерно, как бы с опаской, потоптались на месте, сужая круг и соприкоснувшись голыми телами друг с другом, замерли столбиками, продолжая держаться за руки.

Процедура начала повторяться, раз за разом, с остальными тройками.

Уже когда солнце начало клониться к вечеру, перемазанная кровью, с ног до головы Русава, не понятно, как ещё не упавшая от усталости, установила последние три столбика, на краю поляны и сменила песнь со «сборной», на карагодную, расцепляя прижавшихся друг к другу дев и перецепляя в единую цепь, которую и потянула за собой, как верёвочку. Всякий раз, подходя к очередной группе, она по одной перецепляла их в общий карагоод и двигалась дальше.