И может быть, бесконечно повторяющаяся любовная трагедия Смоленского вовсе не оттого, что у него вместо сердца камень, а по другой причине: счастье, к какому он стремится, — на земле недостижимо.
Оно исчезает, счастье,
Надежду оставь навсегда.
Так, меж коченеющих пальцев,
Ледяная скользит вода.
…………………………….
Оно исчезает в тумане,
Вслед ему не кричи —
Счастье знает, для сердца земного
Смертельны его лучи.
***
Но все равно — чем бы ни было взаимоотношение двух миров, в каком бы преломлении они друг друга ни отражали, кто кого бы ни мучал — человек Бога или Бог человека, от какой бы любви — недоступной или доступной — ни каменело сердце, жизнь для Смоленского — всегда и везде ад. В его душе поселилась смерть, и она, как ненасытное чудовище, пожирает все.
О, страшная смерть без тленья,
Ненасытный червь темноты…
Или еще страшнее:
Слизывает дьявольский язык
Свет с души моей.
И все-таки, несмотря на страданье —
В такой тоске, в такой неволе
Как много надо сил иметь.
Чтобы не сойти с ума от боли,
От бешенства не умереть.
Ад Смоленского — ад относительный, как все на земле, ад с «передышкой». О нем можно на какой-то срок забыть, можно к нему даже привыкнуть, устроиться в нем по-домашнему и не без уюта.
Живу как все, живу со всеми,
Не хуже и не лучше всех,
Неслышно пролетает время
И с каждым годом легче бремя
Земного горя и утех.
Привык к земле, ее тщетою
Доволен, как и все. — Но вот…
Дальше — по-разному. Как когда. Или:
Руками голову сжимая,
Я плачу о забытом рае,
О счастье отнятом моем.
Или же ад вдруг превращается почти в рай. Вот послушайте:
От бессмысленных дней, от бессонных ночей,
От земной темноты, от небесных лучей,
От любви, что темна, от тоски, что светла,
От свободы, летящей, звеня, как стрела,
От бессмертных стихов и от смертных людей
Стало сердце звезды ледяной тяжелей.
Обжигая меня, убивая меня,
Посылая снопы ледяного огня,
В неподвижном, бессмертном, безжизненном сне
Ледяною звездою сияет во мне,
И проснуться нельзя и нельзя умереть,
Только вечно сгорать, только вечно гореть.
Из всех стихотворений Смоленского — это, может быть, самое «люциферьянское» и самое вдохновенное. В нем необыкновенно сверканье, переливанье двух друг друга отражающих миров, их темные, тяжелые, ослепительные лучи — неуловимый воздух ада, где мучается, блаженствуя, душа поэта.
Об этой муке блаженства у Смоленского есть еще одно стихотворение. «Стихи о звезде», «Гори, гори в тумане белом», тоже «люциферьянское» и тоже вдохновенное, со следующим заключительным обращением к звезде, слетающей в его темницу:
Чтоб мог я, обжигая руки,
— О, на мгновение всего! —
В сладчайшей и легчайшей муке
Коснуться тела твоего.
И это все. Впрочем, нет: о той же, обжигающей руки звезде ему снится в аду райский сон:
Лишь во сне, в тумане, вдалеке,
Луч зари над золотом реки…
И горит звезда в моей руке
И не жжет руки.
Надо, наконец, сказать правду: любовь как была, так и осталась плодом запретным. Со времени Адама и Евы, в сущности, не изменилось ничего. Но человеку дана в утешение любовь «очищенная», «безопасная», любовь без «смертельных лучей» — как бывает кофе без кофеина иль без никотина папиросы. Этим продуктом питается большинство людей на земле. Но есть души, которые скорее согласятся заживо гореть в аду, чем всю жизнь прижимать к сердцу даже не труп, а резиновую куклу.
Душа Смоленского лишь кажется мертвой. На самом деле она жива, потому что не только страдает, но и блаженствует — побеждает страданье радостью. И как всякая живая душа — надеется:
…А все-таки, наперекор всему.
Как звездный луч сквозь пустоту и тьму.
Как звук струны сквозь шум, как мысль сквозь сон,
Как милость сквозь незыблемый закон,
Слетает к нам надежда. Все слабей.
Но все ж мы можем улыбнуться ей.
И как всякая живая душа — верит.
Наедине с самим собой
Бессонницей томлюсь и снами,
Бессмыслицу зову судьбой,
А жалобы и боль — стихами.
И жду, когда придет рассвет.
Который больше не разбудит,
И знаю, что спасенья нет,
И верю, что спасенье будет.
И как всякая живая душа… —
***
«Счастье» — так озаглавлена третья книга стихов Смоленского. Но тут начинаются мои затруднения как литературного критика. То, что я хотел сказать, обычно принято говорить лишь после смерти поэта, подводя итог его литературной деятельности.
Собственно счастья или того, что счастьем зовется, в книге не много. Лишь первые проблески. Но перелом определенный и к прошлому возврата нет. Это — твердо, несмотря на минуты слабости и затмения, но они мимолетны и вслед за тенью опять солнце, как в ветреный весенний день с холодком и быстро бегущими по высокому небу легкими облаками.
За любовь пришлось бороться. Она не далась даром.
