Что до рассказа В. Яновского «Записки современника», то он вызывает противоречивые чувства, как вообще все творчество этого писателя, особенно за последние годы.
Яновский — определенно талантлив, прекрасно владеет языком, имеет вкус и не лишен такта. Но он мог бы достичь в своей области значительно большего, если б не его… болезнь. Иначе не могу назвать то, что с ним происходит. Сначала все в его повествовании превосходно, интересно, остроумно, свежо, глубоко, но вдруг — «припадок». Все летит к черту. Ни меры, ни вкуса, ни глубины — сплошное кривлянье, гаерство, нестерпимая пошлость. Жаль. Правда, жаль. Но самое печальное — это что Яновский свою болезнь явно предпочитает здоровью и свое припадочное состоянье принимает за творческий экстаз. А как хорошо, с какой тонкой иронией можно бы описать в «Записках современника» собачьи похороны. Ведь хватило же у Яновского и вкуса и таланта на сцену в эльзасском трактире, где жандармы ловят «беглого мертвеца».
Все дело в мере, во внутренней, дисциплине, и хорошо сказал Наполеон: «Tout се qui est e xagere est innsignifiaint»[131].
Рассказ Д. Леховича «Расстрел» лучше бы просто обойти молчаньем. Печатать его, во всяком случае, не следовало, и, печатая его, редакция совершила ошибку. Не потому, что рассказ плох, наоборот: он слишком литературен. Тема же его из числа тех, что никакой литературной обработки не выносит. Единственно приемлемая для нее форма — либо дневник, либо воспоминанья. Как пример, можно привести «Рассказ латышского крестьянина, бежавшего из СССР», напечатанный в 34-м номере «Нового журнала».
И ошибка эта — не первая. Уже в предыдущем номере был рассказ («Дроль» И. Савина[132]) приблизительно на ту же тему. Будем надеяться, что в следующем игра с трупами наконец прекратится.
В заключение несколько слов об Эрге[133]. Этот таинственный незнакомец, печатающий на последних страницах краткие Nota bene, заслуживает лучшей участи — своего места в журнале, а не угла где-то на «задворках». Его заметки как бы дополняют и сочетают, с большим тактом, материал, подчас весьма разношерстный. Так очень кстати напоминанье Эрге о гоголевских «Ночах на вилле» и предпосланная этому напоминанью цитата из Montaigne[134] «О дружбе». Ни у Ремизова, ни у Шика ничего об этих «ночах» нет, и вообще о них упоминают редко. Между тем из жизни Гоголя их не выкинешь.
Другое, тоже очень важное, напоминанье — в предыдущем номере о беседе во время немецкой оккупации в горной деревушке Кабри, на юге Франции, Andre Gide’a[135] с русским молодым человеком, Борисом Вильде[136], воодушевившим знаменитого писателя на дело освобождения своей родины.
Эти напоминанья — как бы уколы раскаленной иглой. Они будят совесть. Вот почему «Опыты» № 2 не потеряли и еще долго не потеряют для нас свою актуальность.
Памяти поэта. ГЕОРГИЙ ИВАНОВ[137]
Умер Георгий Иванов — лучший из современных поэтов. Умер в изгнании, не дождавшись России.
Да, радость Россию увидеть, дождаться ее освобождения не была ему дана. А это здесь, в изгнании наша радость единственная, единственная надежда. И когда ее у нас отнимают, мы гибнем.
Что мы отлично без России проживем — в это мы уже сами давно не верим, хотя до сих пор не признаемся.
Если бы Россия была нам чудом возвращена, мы почувствовали бы, как мы без нее бесконечно несчастны. Георгий Иванов это чувствовал всегда и знал, что Россию не увидит:
Упал крестоносец меж копий и дыма.
Упал, не увидев Иерусалима.
У сердца прижата стальная перчатка:
И на ухо шепчет ему лихорадка:
«Зароют, зароют в глубокую яму.
Забудешь, забудешь Прекрасную Даму».
Эту Прекрасную Даму — Россию он любил мучительной любовью, переходя от надежды к отчаянию, то ее проклиная, то склоняясь перед ее страданием:
Россия счастие. Россия свет…
А может быть, России вовсе нет.
Не случайно вспоминал он «кощунственные» строчки Константина Леонтьева[138]:
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья
[139].
После войны Георгий Иванов писал:
Теперь тебя не уничтожат,
Как тот безумный вождь мечтал.
Судьба поможет, Бог поможет.
Но русский человек устал.
Начинал уставать и он. Но как раз в эти смутные послевоенные годы, в условиях крайне тяжелых и, казалось бы, исключающих возможность какого-либо творчества, он написал лучшие свои стихи…
***
Он родился 29 октября 1894 г. в имении в Ковенской губернии. Детство было очень счастливое. Все предки с отцовской и с материнской стороны были военными. Его отдали во Второй Петербургский кадетский корпус, по окончании которого он записался вольнослушателем в Петербургский университет.
Там, в 1912 — <19>13 г. его часто можно было встретить в знаменитом университетском коридоре в обществе Г. Адамовича, О. Мандельштама[140] и сына Бальмонта (вскоре умершего)[141]. Это о Георгии Иванове писал Мандельштам:
Мы смерти ждем, как сказочного волка.
Но я боюсь, что прежде всех умрет
Тот, у кого кроваво-красный рот
И на глаза спадающая челка
[142].
Но пророчество не исполнилось, первым умер автор — в большевистской ссылке.
Не исполнилось, к сожалению, и другое его пророчество:
В Петербурге мы сойдемся снова,
Будто солнце мы похоронили в нем
[143].
В 1912 г. Георгий Иванов издал за свой счет свою первую книгу стихов «Отплытие на остров Цитеру», о которой сразу очень лестно написали Брюсов и Гумилев[144], и его пригласили стать членом «Цеха поэтов»[145]. Кажется, в 12-м же году он начал печататься в «Аполлоне»[146], выходившем под редакцией С.К. Маковского.
