«Мы тоже те, чья кровь обречена…» Мы тоже те, чья кровь обречена Не причащать из драгоценной чаши. На мир, как на чужое и не наше Мы смотрим из раскрытого окна. И взяв себе Любовницу из Муз, Мы всюду будем приняты в гостиной, Сгибая в старости сухие спины, Носившие большой, но легкий груз. И, как-нибудь упав, не сможем встать: Так дети, расшалившиеся в жмурки, Роняют на пол дряхлые фигурки, А после забывают их поднять. Жажда («Порвать себя, как тряпку, на куски…») Порвать себя, как тряпку, на куски И выбросить канавам или тине, И вздрогнуть, если радости отныне Забудутся и станут далеки. Быть гордым, не сгибаться пополам В сражениях сознания и плоти, И все-таки на первом повороте Продаться неразборчивым устам. Быть бедным, как сжигающий огонь, Не видеть даже солнечного света И лечь, как драгоценная монета Кому-нибудь в просящую ладонь. Венеция («Уже длинней и легче стали тени…») Уже длинней и легче стали тени, Мосты упруго изогнули спины, Прошел мошенник с шапкой на бекрени, И чудаки одели пелерины. И все сильней античные дурманы, Холодный мрак безжалостно расколот, На мертвой башне быстрые Вулканы Приподняли и опустили молот. И ты так строго, так неуловимо Хранишь на всем старинные печати, А помнишь, как ты отняла у Рима Литых коней монументальной рати, И как потом благословив стихию, Во времена крестового разгула, Твои купцы уплыли в Византию, Где их хранила золотая булла. Когда же пальцы тонкого Беллини Сжимали кисти бешено и плотно, — Какой восторг рождающихся линий Узнали обнаженные полотна. И сколько муз непознанных и граций Открыли чьи-то бешенные пытки — Теперь под колоннадой прокураций Не верят в ядовитые напитки. Но я люблю сквозь старые атласы И сквозь давно не ношенные цепи Смотреть на искривленные гримасы И на разврат твоих великолепий И опускать в испорченные бездны Своих корней испорченные ткани, Пока дракон, ревущий и железный, Не оборвет моих очарований… Университет («Весенний воздух, лужи, капли с крыш…») Весенний воздух, лужи, капли с крыш, Вдали фигура зоркого жандарма. И на углу, столетний, ты стоишь, Безвредных истин трезвая казарма. Минувший век медвежьею душой Тебя терпел, как скучную причуду, И гнет, непережитый и простой, Еще упорно смотрит отовсюду. Но ты устал от правил и от шпор, От приказаний в голосе и взоре; И неспокоен длинный коридор И полумрак твоих аудиторий. Не передать затверженным словам О накипевшей ярости усилий, И человек, бессмысленно упрям В покорности величию и пыли. Но где-то бьется мировая дрожь, И не возникнет неизбежный гений, Из веры в схоластическую ложь — Из прихоти кустарных откровений. «Кто вырастет, играя в би-ба-бо…» Кто вырастет, играя в би-ба-бо, целуя перед сном гримасный ротик, кто нас полюбит в мраке библиотек, как мы — эпоху буклей и жабо? Тот, может быть, найдет в пыли поэм, в прозрачных пятнах сочного офорта, такой же блеск, как в замках Кенильворта, и грусть уже потухших диадем. И будет он душою букинист, влюбленный в почерневшие гравюры, в пан<н>о, в стихи, как в отзвук увертюры, забытой, как осенне-хрупкий лист. И в мерном шаге бронзовых минут, в усталом сне могильно-темных комнат, он их найдет. Их снова вспомнят… вспомнят, они живут. февраль 1915 «Я будто вырос из всего на свете…» Я будто вырос из всего на свете и все кругом бесцельно и некстати. Наверно так же вырастают дети из страшных сказок и коротких платьев. И замолчали сгорбленные няни, и так понятны сделались предметы, и нет уже ни слов, ни очертаний, лишь маятник отстукивает где-то. А мир все неподвижнее и старше, Он, утомленный, дремлет на дороге, и бородой закрыты патриаршей его большие, каменные ноги. <1916> Шкурное(«Всё равно: если все прикладом…») Всё равно: если все прикладом раздробляют друг другу грудь, берегись от людского стада отличаться хоть чем-нибудь. А не то в этот час недаром о тебе пожалеет мать: опрокинут одним ударом, упадешь и не сможешь встать. Будет больно тебе и плохо, отойдет победитель, глух. Никаким покаянным вздохом не обманешь звериный нюх. Только рядом качнется стебель, промелькнет лошадиный хвост, и застынут на черном небе неподвижные кольца звезд. 1916 |
