Не отрываясь, она холодно смотрит на выползающих змей:
Ползут они скользящей чередою,
Ползут, ползут за первою змеею,
Свивая туго за кольцом кольцо.
[657] И так же холодно, с гадливой усмешкой, замечает:
Ах да, и то, что мы зовем Землею —
Не вся ль Земля — змеиное яйцо?
Это даже не ад, это — безумье.
Теперь ее от золотого сна, от Царства Божьего на земле отделяет — змеиный ров.
Об этом Царстве в ее стихах так же мало, как о ее грехе. Сказать и не сделать хотя бы шага по направлению к заветной цели — значит предать свое самое святое. А сделать она и первого не может, ибо, не смирившись, не покаявшись, его не сделаешь. Вот, между прочим, одна из причин — не главная, — почему она не хочет произнести вслух те восемь слов, что горят в ее сердце.
Но еще никогда она об этом Царстве не молилась с такой силой, как со дна змеиного рва. И чем ее презренье холодней и насмешка злей, тем явственней вздох: да приидет Царствие Твое.
После смерти Мережковского она внутренне остается совершенно одна. Бог ждет с присущим Ему терпением, когда она покается. Но она упорствует. Она хочет, чтобы ее простили, как ребенка прощает мать, не принуждая его ни к чему. Наконец Бог от нее отступает. Она удивлена. «Если б я была Богом, я бы простила». Ей всегда казалось, что она знает о Нем что-то, чего не знают другие.
Ты не любишь овец покорных,
Не пропадающих.
Ты любишь других — упорных
И вопрошающих.
Но вот, оказывается, она ошиблась: Он любит первых учеников и старых дев…
Она еще может шутить. Но скоро ей будет не до шуток. Впрочем, даже в самые страшные минуты она умудряется разъединить себя со своим страданием. И однажды, когда ей кажется, что вместо пришедшего ее навестить старого приятеля перед ней черт, она от его лица пишет стихотворение, где он ей как будто говорит:
На харю старческую хмуро
Смотрю и каменно молчу.
О чем угодно думай, дура.
А я о духе — не хочу.
У нее есть поклонник — Иосиф Григорьевич Лорис-Меликов. Этот очаровательный человек, старый дипломат, бывает у нее раз в неделю обязательно, приносит ей цветы и посвящает ей французские сонеты. Это ее последний рыцарь. Он ее проводит до самой двери, на которой написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
Об этом ее предсмертном схождении в ад мы не знаем почти ничего. Но если судить по ее стихотворению «Последний круг» и по намекам в некоторых других ее стихах, она была на краю безумья. Вот конец «Последнего круга»:
Будь счастлив, Дант, что по заботе друга
В жилище мертвых ты не все узнал,
Что спутник твой отвел тебя от круга
Последнего — его ты не видал.
И если б ты не умер от испуга,
Нам все равно о нем бы не сказал.
Но что могло ее, человека бесстрашного, никаких мыслей ни о Боге, ни о черте не боящегося, не раз и Богу и черту противостоявшего, что могло ее в последнем круге так потрясти?
Только одно: что Бог и дьявол — две ипостаси некоего неведомого существа, ни дьявола, ни Бога и Бога и дьявола вместе, представить себе которого человеческое сознание не в силах. Она вдруг почувствовала себя в его власти и поняла, что это — гибель ее и мира.
Это длилось мгновенье. Словно сверкнула черная молния. Если б продлилось дольше — разум не выдержал бы. Но в этом мгновении уже было начало идущей на нее из глубины вечности бури смерти.
И не будет падений в бездны:
Просто сойду со ступень крыльца,
Просто совьется свиток звездный,
Если дочитан до конца.
Это стихотворение, которое почему-то любил И.И. Фондаминский[658], тоже из числа ее «победных снов». Но ее сознание ей подсказало — оно ошибалось редко, — что ее конец будет далеко не такой простой и легкий, как она мечтает. Тогда она написала свое восьмистишье и скрыла на самом дне души, в ее самых недоступных тайниках — так, чтобы не мог найти враг — восемь волшебных слов.
Но когда налетела на нее буря смерти и силы ада обрушились, у нее было в руках это непобедимое оружие — крест. Число креста — четыре. Восемь горящих в ее сердце слов — как бы двоящийся в трепете пламени огненный крест, приносимая втайне двойная жертва — Бога за мир и мира за пришествие Духа: да приидет Царствие Твое.
Вот что значат не записанные Гиппиус восемь слов и вот отчего она их не записала.
СТИХОТВОРЕНИЯ
ПОСЛЕ ЕЕ СМЕРТИ. (Стихи. Париж: Рифма, 1951)[659]
«Три ангела предстали мне в ночи…»
Три ангела предстали мне в ночи.
Один держал тяжелые ключи,
Второй двуострый меч, а третий три свечи.
И выступил второй — не первый и не третий —
И молвил: «Не меча достоин ты, а плети.
Но радуйся: избрал тебя Господь.
Не погубить — спасти я послан дух и плоть,
Восстановить твой образ искаженный».
И он взмахнул мечом, и пал я, рассеченный.
И раздвоилось всё…
Ночью («Не спишь, и так близко, так ясно…»)[660]
Не спишь, и так близко, так ясно,
Так тихо, нежданно, без слов:
«О, вспомни, пойми — все напрасно:
Ты проклят на веки веков».
Молчанье. Глаза закрываю.
Бежать? — Но куда убегу?
И плачу, и что-то считаю,
И все сосчитать не могу.
Пустот неподвижных громады,
Бессмысленных цифр торжество.
И нет ни конца, ни пощады.
Ни зла, ни добра — ничего.
«Она прошла и скрылась не спеша…»
Она прошла и скрылась не спеша,
Крылом своим почти меня задела.
С тех пор забыла всё моя душа,
И ничему не радуется тело.
И всё слабее между ними связь.
О, эта чуждость! Словно в адском круге,
Они — две тени — странствуют, томясь,
И ничего не знают друг о друге.
Нерадостен бесплодный их союз.
И вот любви немеркнущая слава
Для тела бедного как тяжкий груз,
А для души как смертная отрава.
