Тихое, ласковое утро. Потом такой же тихий, бледно-солнечный день. З.Н. сидит в кровати, ей трудно дышать. Вдруг в ее потухших, невидящих глазах что-то загорается, какой-то свет. Она смотрит, словно каким-то чудом опять стала собой. Но ни слова сказать, ни сделать движения — не может и говорит взглядом. В нем бесконечная нежность, бесконечная благодарность. Две слезы стекают по ее щекам. Вот когда наконец оттаяло ее сердце. Еще один взгляд, и она закрывает глаза и умирает.
Ее лицо становится прекрасным. На нем выражение глубочайшего счастья.
И ты придешь ко мне в свой час единственный,
Покроешь темными крылами счастья.
[622] Этот час — 3 часа 33 минуты пополудни. День — воскресенье, 9 сентября 1945 года.
Приложение. ОГНЕННЫЙ КРЕСТ[623]
I
Еще никогда не было у Зинаиды Николаевны Гиппиус столько свободного времени, и никогда еще не оставалась она так долго наедине с собой, как в эту осень <19>18 г.
Жизнь после октябрьского переворота менялась медленно. В конце <19> 17 г. еще существовали наряду с газетой Горького[624] старые газеты, выходившие под новыми заглавиями (иногда заглавия менялись с каждым номером), в которых З.Н. печатала самые антибольшевистские стихи. И лето <19> 18 г. Мережковские провели вполне буржуазно, в «Дружноселье», имении князей Витгенштейнов, близ станции Сиверской, по Варшавской железной дороге. Там уже распоряжался большевистский комиссар, по фамилии Милешин-Вронский[625], человек молодой и несколько томный, каким его изображает в одном шуточном стихотворении Гиппиус.
Но с осени < 19>18 г. наступает резкая перемена. Усиливается террор, начинается голод, холод. Петербург погружен во мрак. Электричество не горит, а когда вспыхивает — это значит будет обыск. Свободной печати больше нет. Этим, может быть, объясняется, почему в конце <19>18 г. Гиппиус написала такое количество стихотворений на политические темы. Поэзия стала ее единственной отдушиной.
Еще больше, чем безделье, угнетает безлюдье. Поддерживать с внешним миром связь — все труднее. Телефон почти не работает, да и пользоваться им не рекомендуется: разговоры подслушиваются. Письма либо пропадают, либо приходят распечатанными, и Бог весть, что может в них показаться «стоящему на страже народу» контрреволюцией. Ни трамваев, ни извозчиков, одни большевистские автомобили. Город погребен под снегом. Он покрывает все, как саван, образуя местами глубокие сугробы. Навещать кого-либо при таких условиях трудно и сложно, особенно при дальности расстояния. Люди друг о друге не знали ничего месяцами. И когда однажды пришли к Мережковским с Петербургской стороны на Сергиевскую Сологуб с Чеботаревской[626], это было целое событие.
По возвращении из Дружноселья осенью <19>18 г. Д.С. Мережковский начинает зондировать у большевиков почву относительно разрешения ему и Гиппиус выезда за границу. Но Смольный дает недвусмысленно понять, что не выпустит. Тогда Мережковские решают бежать.
Д.С. принимается энергично за дело. Оно опасно и требует большой выдержки. Но в Д.С. пробуждаются силы, о каких не подозревал никто. В добывании бесчисленных пропусков, командировок, свидетельств, удостоверений, а также продуктов, всевозможных пайков — он неутомим. Нужны деньги. Он подписывает невыгодные контракты с одним издателем-спекулянтом и необходимую сумму получает. Пройдет, однако, больше года, прежде чем Мережковские вырвутся на свободу.
Но пока идут к бегству приготовления, З.Н. поглощена другим. Зимой в Петербурге темнеет рано. Д.С. нет дома по целым дням. Отсутствует и Философов, вновь поступивший на службу в Публичную библиотеку. З.Н. одна в нетопленой квартире. Тускло горит керосиновая лампа. Холодно. На ней поверх оренбургского платка шуба. Ноги в пледе, но все равно холодно. Холод пронизывает ее насквозь. Вот когда она чувствует себя не в переносном, а в прямом смысле в «ледяном озере», о котором когда-то писала Философову.
О чем она думает? О том, о чем долго не хотела, но вот пришлось: о своей вине, о своем грехе. Большевики — что! От них можно уйти. А вот от этих мыслей — никуда. Она это знает. И чем больше думает, тем ей страшнее.
Спаси меня от меня.
Снова сны страшные снятся…
Но она это скрывает.
Внешне на Сергиевской, 83, все по-прежнему. Так же она поздно встает, завтракает в капоте и в свой салон выходит, когда уже начинает темнеть, часам к четырем-пяти, где устраивается на своей «адамантовой» кушетке. «Ты вот все меня попрекаешь, что я на кушетке лежу, — и ты прав». Это из ее письма к Д.В. Философову еще от <19>05 г.
Но ее неподвижность, ее пассивность — кажущаяся. На самом деле она в эти «непроницаемые» минуты как бы заряжается, подобно электрическому аккумулятору. Откуда сила, из каких глубин или высот, разрушительная или созидательная, темная или светлая — она не знает и знать не хочет. Она живет, живет, несмотря ни на что, вопреки всему. «Неугасим огонь души»[627]. И только это одно важно.
В пять часов «нянечка Даша» — Дарья Павловна Соколова — приносит ей чашку кофе и сдобную булку. Но кофе — бурда, а купленная на улице из-под полы булка — тверже камня. Все обман, все призрачно. Расползается самая ткань жизни.
Хочу сказать, но нету голоса.
На мне почти и тела нет.
[628] Но это еще не смерть. До нее далеко. Это — переплавка, страшная, мучительная, принимающая иногда формы невыносимо уродливые.
Как выносить невыносимое,
Чем искупить кровавый грех?
[629] Этому «чем» посвящено много — она сама не помнит, сколько — ледяных вечеров и ночей, когда ей кажется, что она сошла с ума, что она в могиле. Но ответ приходит лишь после того, как она ставит вопрос иначе, по существу: не «чем искупать», а «надо ли искупать, надо ли страданье?». И тогда, из неведомых глубин или высот, знакомый с детства голос отвечает: «Нет».
II
Не хочу страдать. Страданье — зло». Об этом она через десять лет напишет в изгнании религиозно-философский трактат под заглавием «Выбор?» (с вопросительным знаком). А сейчас ясно и так, без трактата.
А если от страданья не уйти, как не уйти от смерти?
Она встает с кушетки, подходит к окну. За ним — ничего. Черная дыра. Давно ли она писала:
Окно мое высоко над землею.
[630] И молилась:
