Невозможность любить — ад Смоленского.
О любви… — Молчи, душа, молчи,
Привыкай к немой и темной доле,
Привыкай и сердце приучи
К ночи, одиночеству и боли.
Не надейся — непроглядна тьма,
Неподвижна, а за ней другая…
И вот стихотворенье, может быть, самое страшное, какое мне когда-либо приходилось читать:
Есть тишина, ей нет названья,
Ей нет начала, нет конца,
И мертвое ее дыханье
Живые леденит сердца.
Есть тишина — невыносимо
Прикосновенье пустоты —
Она, неслышно и незримо,
Ползет со страшной высоты,
Небесные колебля своды,
Клубясь меж звезд и облаков,
В широкие вползает входы
И в щели узкие домов.
Тогда, как в ледяных могилах,
Тогда, как в непробудном сне,
Крик человеческий не в силах
Возникнуть в мертвой тишине.
Беззвучно шевеля губами,
Нем человек. И на него
Смерть смотрит тусклыми зрачками.
Не видящими ничего.
Неожиданно и ужасно то, что смерть, наполняющая пустотой весь мир, идет из глубины небес, как бы из недр самого Божества. Но, очевидно, на небесах происходят вещи еще более невероятные и страшные, чем на земле. Так, в стихотворении «Гибель» Смоленский, вспоминая приснившийся ему небесный бой, в котором погибает Люцифер[74], рассказывает:
И на предельной высоте,
У опустевшего престола,
В сиянии и красоте
Мерцающего ореола,
Увидел я его, и мгла
Вставала за его плечами,
И по щеке его текла
Слеза, и дикими очами
Смотрел он с высоты высот
На рай, потерянный навеки,
И медленно смыкались веки,
И горько улыбался рот.
Что здесь случилось — мы не знаем, даже не догадываемся. Но чувствуется, что нечто роковое, ужасное, безумное и совершенно непохожее на то забавное приключение, ангельскую шалость, о какой нам рассказывают на уроках Закона Божьего. Особенно почему-то поражает: «У опустевшего престола», и на минуту кажется, что между сползающей с небес пустотой и этим опустевшим престолом — прямая связь.
Судя по некоторым стихотворениям Смоленского, для него настоящая, неискаженная действительность, подлинное бытие — там. Здесь же только его перевернутое, как в зеркале, обратно — подобное отражение, полуложь-полуправда, где есть все — и ничего.
Но в мире тишины и сна.
Где ты так глубоко дышала,
Быть может, только ты одна
Средь призраков существовала, —
обращается он к музе — существу иного мира. Но еще более подчеркнута призрачность здешнего в стихотворении о душе:
Как в водах темного колодца,
Во мне душа отражена,
Легчайшими крылами бьется
О гладь зеркальную она.
Сквозь толщу бледного эфира
Доходят, слышные едва,
Несуществующего мира
Неясные, как сон, слова.
Нет ничего, ни зла, ни блага.
Ни мудрости, ни правды нет, —
Зеркальная темнеет влага,
Мерцает отраженный свет.
Но если это действительно так, или так хотя бы отчасти, т. е. если здешний мир обратно — подобен тому — то многое меняется. Что казалось нам до сих пор богоотступничеством, может быть, на самом деле богооставленность. Не человек забывает, отступает от Бога, а Бог от человека.
Когда-то на эту тему немало писали и в прозе, и в стихах. Писали и Гиппиус и Сологуб[75], не говоря уже о поэтах менее славных. Есть об этом и у Розанова[76] в «Опавших листьях»[77]. Я сейчас не помню точно, как у него сказано, но смысл приблизительно тот: «Я звал любовь, любовь, любовь, а ко мне шла смерть, смерть, смерть». Интересно, что сейчас буквально то же мог бы о себе сказать Смоленский.
Отношение к вопросу было, конечно, разное. Так, Гиппиус видела в богооставленности некое испытание:
Он испытует — отдалением.
Я принимаю испытание.
Я принимаю со смирением
Его любовь — Его молчание
[78].
Сологуб проще и безнадежнее:
Что мы служим молебны
И пред Господом ладан кадим!
Все равно непотребны,
Позабытые Богом своим.
В миротканой порфире,
Осененный покровами сил,
Позабыл Он о мире
И от творческих дел опочил
[79].
Но, может быть, всех проще, смиреннее Смоленский: ни мистики, ни рассуждений — только вздох:
Как одинок бывает человек.
Когда он Богом на земле покинут.
И вот, в новом свете, становится явным то, о чем раньше не подозревал никто: смирение.
………………………………………..
За слабое тепло, за слабый свет,
Хотя бы призрачный, хотя бы ложный
……………………………………………..
Благодарить я должен Бога. Есть
Вокруг меня, в ночи без сна и света,
Есть люди на земле — о, их не счесть!
Которым не было дано и это.
