***
Смоленского эти рассуждения не касаются. Он может выдержать любую критику, потому что он поэт настоящий. Это, конечно, не значит, что в его стихах, как и в нем самом, нет недостатков. Но не в них суть (у кого их нет!), а важно то, что он с ними сделал, чего достиг, несмотря или благодаря им.
Признаюсь, если бы мне пришлось писать о Смоленском только по его двум первым книгам «Закат» и «Наедине», я написал бы совершенно иначе и выводы мои были бы, по всей вероятности, обратны тем, к каким я пришел, прочтя в корректуре его третью книгу стихов: «Счастье».
Когда Смоленский в первый раз читал мне свои стихи, я не сразу почувствовал, что это человек, близкий к отчаянью. Но все же то, что я тогда почувствовал, меня удивило и встревожило и я стал его утешать, как будто можно было его утешить. В нем уже тогда началось то «замыканье в себя», от какого он впоследствии чуть не погиб, дойдя до страшного одиночества.
А какое феерическое начало!
Как лебедь, медленно скользящий
По зеркалу озерных вод,
Как сокол, в облаках парящий,
Мой призрачный, не настоящий,
Мой выдуманный мир плывет.
И на его спине крылатой
В томительном и сладком сне
Я медленно плыву куда-то,
Без сожаленья, без возврата,
В прозрачной тая глубине.
И голос вещий, голос сонный
Мечтающей души моей
Плывет над темнотой бездонной
И, гулким эхом повторенный.
Бесследно исчезает в ней.
Этим прелестным, воздушным, тающим, действительно как бы призрачным стихотворением открывается первая книга Смоленского «Закат». Поэт в «томительном и сладком сне» «медленно плывет куда-то». Куда — сам не знает. Но как раз это-то и важно, потому что блаженный мир хотя и призрачен и нереален, но цель, к какой он незаметно движется, — самая что ни на есть реальная. Что это за цель — мы узнаем только из третьей книги:
Луч зари позолотил окно.
Утреннюю не затмив звезду…
Это все обман — давным-давно
Я живу в аду.
Вот об этом аде, где в одно прекрасное утро просыпается заснувший в раю поэт, почти все стихи его двух первых книг и добрая половина третьей.
И когда протянет руку друг,
И когда глаза любви сверкнут,
Все равно, не разорвется круг
Сатанинских пут.
Да, спасти Смоленского могло только чудо. Впрочем, до спасенья еще далеко.
Но что случилось? Как попал он в ад?
Не знаю. Очевидно, благодаря роковому стечению обстоятельств, ибо если сказать, что из-за неверья, — значит не сказать ничего: всякий грех, в большей или меньшей степени, отрицание Бога. К тому же неверье Смоленского, в своей первоначальной форме, меньше всего напоминает «воинствующее безбожье»! Это скорее, хотя и не то, что называют «скепсис».
Здесь Бога нет. Он где-то там,
Он где-то — иль нигде — над нами.
Впрочем, какая-то неприятная нотка в этом все же есть. В другом стихотворении, говоря о грядущем безбожье, Смоленский его как будто даже осуждает:
Будут жить в тесноте — тесной станет земля, как тюрьма, —
Будут знать, что ни Бога, ни ада, ни вечности нет.
Но в одно прекрасное утро, нежданно, как всегда в этих делах, «что-то» случается и происходит метаморфоза:
Ты встанешь в некий час от сна,
Завеса разорвется дыма,
И станет тайна жизни зрима
И отвратительно ясна,
И в правду претворится ложь.
И ты не сможешь… — Ты умрешь.
Ложь, что Бога нет, становится для Смоленского самоочевидной истиной. Теперь он знает, что Его нет.
Какое там бессмертие — пуста
Над миром ледяная высота.
И в то же мгновенье «дымовая завеса», призрачный мир, где живет поэт, рассеивается и тайна жизни предстает перед его взором во всей своей отвратительной наготе!.. Она в самом деле отвратительна, ибо, по слову Достоевского, если Бога нет, жизнь — дьяволов водевиль. Но всего отвратительнее — это что Смоленский отныне обречен на роль живого мертвеца.
Но будет долго тень твоя,
Дрожа в изнеможденном теле,
Не зная сна, не видя цели,
Бродить меж камней бытия!
И будет повторять слова,
Скучать, и лгать, и улыбаться —
Как все — и будет всем казаться,
Что мертвая душа — жива.
***
Но во всей своей безнадежности ад Смоленскому открывается в любви.
Расцветает любовь над болезнью и над нищетой,
Над бессильем и ложью, над сном, над усталыми днями,
Расцветает над жизнью, прекрасной и темной мечтой,
Обвиваясь вкруг сердца, впивается в сердце корнями!
Над твоею душой, над дыханием трудным твоим,
Над пустыми словами, над лирою, глухо звенящей,
Расцветает, цветением белым и легким, как дым,
Разгораясь над сердцем, над миром сияньем дрожащим.
Прорастающий стебель пронзает насквозь бытие.
О, смертельное счастье, о, бедное сердце твое!
Но эта вездесущая, смиренная и милостивая любовь в ад не проникает. Там ее нет. Там
Каждая надежда ложная,
Каждая любовь не та.
И Смоленский это хорошо знает.
Никого не любить, ни себя, ни других — никого.
Ничего не хотеть — даже смерти, не ждать — даже чуда,
Вот отчаянье стало спокойное, как торжество,
Стало сердце, как камень, и камни, и камни повсюду.
Стало сердце, как камень, а ты говоришь о любви,
Стало сердце, как камень, а ты говоришь о надежде,
Те же звезды сияют и лгут и сияют, как прежде,
Только сердце как камень, а было в слезах и в крови.
