— Подумать только! А ну, пошли! — И Амбруш, как охотничья собака за дичью, наддав шагу, устремляется к набережной.

Спустясь с моста, Амбруш натыкается на красивого юношу с бородкой, одного из тех, что распространяют листовки, и тоже получает прокламацию. Амбруш окликает молодого человека, что-то говорит ему по-английски, тот отвечает, Амбруш возвращает юноше листовку, а своим спутникам, которые чуть отстали, зажатые в толпе, хлынувшей на площадь после парада гондол, объясняет, что юноша, к счастью, знает английский, поэтому удалось втолковать ему, что они из Венгрии и жаль попусту тратить на них листовки.

— Ах ты, о нашем ирландце-то я совсем забыл, ему, пожалуй, листовка могла бы пригодиться. Ну ничего, мы еще добудем для него, — добавляет он, косясь в сторону Гарри. — Тем более что парень хотел познакомиться с нами и просил подождать его у велосипеда. Согласны? — спрашивает он и то же самое повторяет Гарри по-английски.

Юноша вскоре появляется у велосипеда и подходит прямо к Амбрушу; тот знакомит его со своими спутниками. Паренек тоже представляется: его зовут Энрико. Первым делом Амбруш просит листовку для Гарри; ирландец, пожимая плечами, сует ее в карман. Компания усаживается у парапета Большого канала. Разговор идет по-английски.

— Пока что нечего было переводить: Энрико интересовался, как мы попали в Венецию, чем занимаемся и так далее, — поясняет Амбруш Карою и Лауре. — На этот счет я, с вашего позволения, подробно его просветил.

Амбруш обращается к Энрико с каким-то вопросом, Гарри разражается язвительным смехом. Лаура, которая залюбовалась лицом Энрико в обрамлении бородки и густой, темной шевелюры, отчего матовая, белая кожа юноши казалась особенно чистой и нежной, сейчас, видя, как эта девственная белизна вспыхнула румянцем, обеспокоенно спрашивает Амбруша:

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Я только спросил Энрико, какое разумное объяснение он может дать тому, что именно здесь, среди пораженных маразмом, жаждущих дешевых развлечений и проституирующих чековыми книжками туристов, они вербуют борцов за мировую революцию.

— Тогда не удивительно, что он принял твой вопрос в штыки, — с негромким смешком замечает Карой. — Ну и как, дал он тебе разумное объяснение?

— Энрико говорит, что каким-то образом надо довести до сведения множества людей, приезжающих сюда, в Венецию, в том числе и выжившим из ума туристам, что за ширмой музеев, ресторанов и исторических руин существует другая, истинная Италия.

— Спроси-ка этого симпатичного Энрико, только непременно подчеркни, что он мне очень симпатичен, — говорит Карой, — с чего они взяли, будто эта акция способна довести до чьего-то сведения факт существования другой Италии. Не боится ли он и его единомышленники, что вся эта акция будет воспринята лишь как забавное яркое пятно в субботнем празднестве, этакий оригинальный контраст параду гондол, особое лакомство для интеллигенции, смакующей политическую эротику? Не ставится ли этим под удар серьезность самого движения?

Вскоре Амбруш переводит ответ Энрико:

— Эта акция была частью их пропагандистской работы, организовала ее секция пропаганды. Возможно, демонстрация эта была бессмысленной, напрасной, даже ошибочной, однако нелепо предполагать, будто бы продуманное, хорошо организованное движение способно утратить свой авторитет из-за какого-то промаха в пропагандистской работе.

— Ну что ты на это скажешь, Амбруш? Не переводи ему, я говорю это только тебе. Завидуешь ты ему?

— А ты что, завидуешь? Логичнее было бы тебе ответить ему. Растолковал бы ему, какие опасности для политического движения могут скрываться за отдельными промахами в пропагандистской работе. Ну как, согласен? — нетерпеливо подгоняет брата Амбруш.

— Не стану я его огорчать, — мотает головой Карой. — Его партия занимает решительную позицию по ряду вопросов, где у нас расхождения. Уверен, что Энрико также разделяет точку зрения своей партии. Так что мои разъяснения покажутся ему странными, как если бы в атомный век я заговорил о недостатках паровоза.

Энрико, робко коснувшись руки Амбруша, задает какой-то вопрос. Гарри сидит по-турецки, вертя головой из стороны в сторону, — поза и интерес точь-в-точь как у зрителя, наблюдающего за теннисными соревнованиями.

Какое-то время вся компания сидит молча.

— Жаль, что у вас разговора не получилось, — наконец прерывает паузу Амбруш, явно адресуя свои слова одному Карою. — А ведь я подцепил его специально для тебя. Ладно, придется мне самому брать его в оборот.

Амбруш обращается к Энрико и говорит спокойным, размеренным тоном; поначалу юноша доброжелательно слушает его, но затем вскакивает, с досады резко взмахивает кулаком, и лицо его горит праведным гневом, когда он выкрикивает какие-то реплики, перебивая Амбруша. Почти одновременно с этой вспышкой итальянца — а может, на какую-то долю секунды раньше — у Гарри вновь вырывается негромкий смешок. Однако темпераментный порыв Энрико заставляет умолкнуть их с Амбрушем. Правда, Амбруш успевает почти моментально стряхнуть с себя невольное восхищение итальянцем, которому очень к лицу пришлось это бурное проявление чувств, и после вынужденной паузы Амбруш продолжает начатую тему с плавной интонацией рассказчика. Под конец он задает какой-то вопрос, Энрико отвечает утвердительно и садится; на лице его выражение недоверия.

— Тебе интересно знать, что я ему сказал? — спрашивает Амбруш брата.

— Разумеется, — сдержанным тоном отвечает Карой.

— Я просил его не удивляться, если человека из наших краев неприятно поражают роскошные апартаменты здешних сенаторов-коммунистов или солидных, состоятельных буржуа — членов партии. Пусть учтет, что в силу социальной отсталости у нас сформировался совсем иной стереотип революционера и иные представления о классовой борьбе. В наших глазах как-то подсознательно — пусть несправедливо, но, к сожалению, именно так — сегодняшняя его раздача прокламаций выглядит, скажем, пасторалью. Ну а пастораль, как известно, была лишь кокетством утонченной аристократии с передовыми идеями.

— Фашиствующие гангстеры с мотоциклов и из автомобилей стреляют в студентов, а ты называешь это пасторалью? У тебя хватает совести квалифицировать как кокетство ситуацию, когда люди гибнут за идеи? — Карой ударяет кулаком по колену.

— Именно в этом месте меня прервал Энрико и теми же самыми словами. Господи, Карой, да ты человек незамутненно чистой веры! И как тебе это удается? Ведь ты десятью годами старше Энрико… Кстати, своего оппонента я обезоружил упреком: ведь он сам пожелал познакомиться с нами поближе. Ну а тебя, вероятно, удовлетворит, если я заверю Энрико, что наши с тобой мнения отнюдь не совпадают. Согласен?

Амбруш снова завязывает разговор с Энрико и Гарри. Беседа идет долгая, без взрывов эмоций, — спокойный обмен мнениями. Карой не вмешивается — не потому, что ему не интересна тема: он попросту подавлен собственным незнанием языка. Его досада постепенно переходит в обиду, к тому же он чувствует, что в этом споре ему не нашлось бы места. Наивная, чистая убежденность Энрико раздражает его, и все же он рад был бы защитить юношу от натренированных в долгих дискуссиях кулачных ударов Амбруша. Язвительная ирония брата, его оголтелое неверие, с которыми он сталкивается изо дня в день, делают его чуть ли не больным, но с тем абсолютным непониманием, какое выказал Энрико, потрясенный речами Амбруша, он все равно не сумел бы примириться. Однако позиция беспристрастного наблюдателя уже занята Гарри, поскольку ирландец одинаково далек от обеих партий. Карою осталась лишь роль «третьего лишнего», роль человека, оказавшегося между двумя спорщиками и с важным видом время от времени роняющего пустые реплики вроде: «Ах, в самом деле?», «Подумать только!». Нет, он не настолько наивен, но в то же время не настолько проникся скепсисом и не настолько свободен от социальных убеждений, чтобы принять участие в этой полемике.

— Энрико просит ввести тебя в курс нашей беседы. Его интересует и твое мнение тоже, поскольку я, выполняя свое обещание, подчеркнул, что мы с тобой придерживаемся разных взглядов. Постой, с чего же у нас начался разговор? Ах да!.. Энрико обиделся, когда я сравнил их жизнь с пасторалью, и, желая загладить обиду, я провел иную параллель: мы, обитатели Центральной Европы, взирали на Западную Европу, как бедные родственники. Случись неурожай, и бедняк протянет ноги с голоду, а богатый родич разве что чуть похудеет; случись эпидемия, и один потеряет всех своих детей, а у другого лишь чуть возрастут расходы на лекарства; один в войну лишится всего своего имущества, а другой лишь слегка порастрясет свои капиталы. У нас достаточно пролистать школьный учебник истории, чтобы убедиться в главном: каждое военное нападение, любое международное осложнение и даже каждая новая идея коренным образом изменяли судьбу Венгрии. А Западная Европа пускала в ход умелую дипломатию или отвечала мощным военным ударом.