— Ничего подобного. Сперва я страшно разозлился. Потому что он упал на пальму, это было любимое растение хозяйки дома.

— Ну да, ну да, однако почему вы оказали ему помощь?

— Игра была окончена. Когда он позвонил к нам, вернее, к моей даме, сразу затеялась игра в ограбление, которая, согласитесь, должна иметь определенные правила, и самое непреложное из них, так сказать, суть игры — взаимная наша ненависть… в противном случае мы преспокойно сидели бы с ним на кухне, попивая пиво. Но после выстрела игра кончилась, так как он истекал кровью. Это и определило ее конец. Перевязал я его не слишком удачно, увы.

— А если бы он застрелил вас?

— Тогда бы я его вообще не стал перевязывать.

— Вы пожалели грабителя?

— Да ну. Играл он плохо и скучно.

— Иными словами, вы все это время скучали?

— Нет. Прошу прощения, нет. Мне было стыдно.

Фанчико сердито нажал кнопку магнитофона. Папа умолк. Но только не Пинта.

— Отчего ты злишься? Старик переигрывает?

Фанчико взглянул на Пинту, но потом, смягчившись, сказал:

— Это вопрос формы, и только. Но то, что он способен взяться за любую роль, лишь бы почувствовать, что живет?!

— Что значит — лишь бы, умник Фанчико? — пробормотал Пинта.

Самым элегантным из мужчин был мой папа. Бокал шампанского выглядел естественным продолжением его руки. Он удовлетворенно поглядывал на подымающиеся вверх пузырьки, и для каждого у него находилось доброе слово. Общество собралось большое: роскошные женщины, улыбающиеся мужчины. Пинта сказал про это так:

— Важные головы и важнецкие задницы.

А Фанчико — так:

— Прости, эти женщины вовсе не глупы. Хотя, возможно, их ум и есть их красота, но этого вполне достаточно, чтобы господа в смокингах скулили вокруг них, натягивая поводки…

Пинта, разумеется, тут как тут:

— И крутя хвостами!

Папа вился между ними, как дымок от сигары, однако я вовсе не хочу этим сказать, будто по сути своей он от них отличался или был явно иным; больше того, не могу утверждать, чтобы ему удавалось сохранять какую-то дистанцию с помощью иронии, весьма, впрочем, примитивной и сомнительной по качеству. Но зато как он двигался! Как плавно скользил между накладных плеч и ожерелий! И никто не умел так держать бокал шампанского.

Вот он берет бокал, а свободная левая рука взмывает в воздух. Небрежное, случайное по видимости мановение, но оркестр мгновенно умолк. (Может, среди них был специальный такой человек, который не отрывал глаз от моего папы?) Папина рука свободно упала (опала) вместе с последними звуками фортепьянной мелодии.

Тишина приятна; пожалуй, чуть-чуть выжидательна, но не агрессивна. Почетная гостья улыбается отцу. То ли предлагает себя, то ли просто милостива, непонятно.

— Ну, милый Дежё?

— Мадам, — голос отца вкрадчив, доверителен, — мадам, ваш задочек как эдельвейс.

Ужас и возмущение обращают всех в застывшие восковые фигуры. Папа одним духом осушает бокал шампанского и направляется к двери. Проходя, указательным пальцем толкает одну за другой восковые фигуры, и они падают позади него друг на друга, словно поленья. Портье элегантно (но не слишком элегантно, поскольку он хорошо вышколенный портье) кланяется.

— До свидания, господин Дежё, до свидания.

В корчме появился Пинта. Это было дешевое заведение, от пола несло грубым запахом керосина, из кухни — тошнотворной вонью рубца, и все насквозь пропиталось тяжелым духом перестоявшего пива.

Пинта взял курс прямо на корчмаря, что-то спросил у него, но тот отрицательно покачал головой.

Завсегдатаи сидели за столиками, пили немного, но непрерывно. Пинта втащил за собой на веревке пианино. Пианино, как и положено, было черное, чуть слышно поскрипывали колесики.

— Что, отца ищешь?! — Завсегдатаи даже не подняли головы от карт. Ничего, в сущности, особенного: за некоторыми из них приходили даже слишком скоро, за другими — никто никогда.

Пинта, не долго думая, подтянул пианино в угол и положил руки на белые клавиши.

— Мой золотой отец, — проговорил кто-то неуверенно.

Пинта поглядел на него ободряюще. Его руки вспорхнули, движение началось от плеч и распространилось вниз, кисти (а также предплечья) извивались, как рассвирепевшие угри, и мучительная белизна пальцев вскрикивала вспышками магния.

— Мюзик, — объявил Пинта (для сведения).

— Мой золотой отец, введи сюда джазиста.

— Yes, Sir.

Повеселились вовсю. Даже картежники бросали карту на стол в ритме шлягера, не говоря уж о тех, единственным занятием которых были кружки. Только маленькая судомойка не смеялась.

С неслышными выхлопами оседает пена.

Свет просачивается через световой двор. Сумерки серой пылью прячутся по углам. Над сдвоенной мойкой карабкается на стену захватывающее дух устройство. Согнутые локти труб переплетаются, ползут, обегают друг друга, поворачивают назад и возвращаются тут же, и все это похоже на вывороченные кишки. Одна труба вертикально падает вниз, словно соскочившая с чертежного листа, вырвавшаяся на свободу толстая карандашная линия; она заканчивается резиновой трубкой, на резиновых губах с коротким всхлипом — с неравными промежутками — появляется капля. (Эта неравномерность вполне способна породить чувство неуверенности.) Движение проржавленного металла прерывают медные рукоятки, которые иногда усложняются и превращаются в краны. Короткое цилиндрическое тело, центр конструкции, выглядит очень тяжелым.

Белые и черные плитки пола отличить в общем можно. Пол понижается к своему (геометрическому) центру, водостоку, над которым зонтиком растопырилась табуретка (голубая — оттого и зонтик). От железного (подозрительного) квадрата под табуреткой концентрическими кругами грязевые разводы. Возле стола, прижавшегося к «противоположной» стене, пол сильно потерт, круги размыты, и здесь виднее, что это действительно грязь.

На деревянной раме мойки, почти закрывая собою отверстие, покоится доска. За нею — можно сказать, под нею — кран. Стоит его повернуть, идет горячая вода. Для этого нужно только сперва убрать доску. На доске грязная посуда, словно мухи на открытой ране, пустить бы на этот завал струю горячей воды.

Две вещи главенствуют надо всем. Первое — композиция из металлического подноса и красного пластмассового стаканчика для яйца, то и другое безнадежно замарано яичным желтком. Второе — кастрюлька, косо стоящая между другой посудой. Перекос подчеркнут зеркальной поверхностью жирного супа. Наполовину соскользнув в суп, оперся на шероховатую стенку кастрюльки кусок хлеба. На нем, уже размякшем, — разрезанная пополам луковица.

Сухая красная луковая шелуха словно маска поблекшей женщины.

В то утро Пинта прикнопил на стену большущий лист лопуха и сказал:

— У стены тоже есть ухо.

Он ухмыльнулся и гордо подергал край своей майки. Фанчико по-стариковски покивал головой, было видно, что он, бедняга, опять что-то понял.

Толстый директор школы не любил нас: ни меня, ни папу. Сейчас-то, конечно, он просто таял.

— О, вот и ты… вместе с дорогим папочкой!..

— Что ж, сынок, вперед, смелее. — Он потрепал меня по щеке и подмигнул (но как-то так, что глаза оставались снаружи).

— Мы им сейчас наложим.

— А публика недурна. — Фанчико обвел рукой площадку. Пинта кивнул: он тоже, мол, видит девочек. Мы стояли все у боковой линии: я, отец и директор.

— Нало-ожим?! — Отец так ласков, так ласков.

Фанчико и Пинта устроились под подбородком директора, как под зонтиком, и с любопытством (нахально) поглядывали вверх. Я тихонько посмеивался.

— О да, если ваш сын покажет свой обычный класс игры! — Усмехнуться он не посмел.