Я скроил препротивную рожу, мускулы — вокруг рта — нахально напряглись, складками вниз, губы выпятились, словно кричащие лепестки цветка. Никакой беды не случилось бы (вероятно), если бы та женщина (та высокая, красивая) не вздумала мне улыбнуться.

— Ах, душенька! Ты же сама знаешь, милочка, каковы мужчины. Ты, которая для этого славного Дежё… ну, право же, дорогая! Впрочем, они потом возвращаются. Попрыгают немножко, а там и возвращаются, милая. — Женщина залилась глубоким восхитительным смехом. Как она была мне противна! — А мы их прощаем. — Это она проговорила задумчиво, медленно, как если бы сбилась, перепутала текст. — Ах, а вот и маленький Дежёке!

Защищаясь, я вскинул перед собой мою любимую ладонь, но поздно: ее улыбка, проскользнув между «д» и «е», поцеловала меня в лоб.

— Вылитый отец, душенька, как две капли воды.

Фанчико угрожающе поправил свою бабочку.

— Ну все, хватит с нас. Мы устроим вечерний концерт.

Пинта лукаво уставился на солнце. Однако Фанчико не отступил и преградил маме дорогу.

— Прошу прощения, но, рассуждая философски, возможности вести себя романтически нас, прошу прощения, лишили. И теперь мы можем вас всех любить только лишь одним способом: «Ну, чего нужно?» Это, так сказать, в виде преамбулы.

Пинта вскочил, заорал — устроим хэпенинг[10], — потом, выкинув вперед руки, стал поочередно зажимать в ладонях лица девочек, вертеть их туда-сюда.

— Любит-не-любит, побьет-поцелует…

Каждая девочка, когда он к ней приближался, обзывала его дураком, но все были довольны. (Раскраснелись.)

— Начинается пред-ставление! — завопил Пинта.

— Представление стихов.

Пинта подошел к фарфоровой девчушке этаким тихоней и начал:

Покачивая головой, недовольный, вернулся на свое место.

— Э-эх, хоть бы г’газ поймать г’итм!

Он, клоун этакий, конечно же, с самого начала знал, что за тем последует.

— Однако можно ведь повернуть и так: что поймал, то и будет г’итмом.

Фанчико с холодной симпатией кивнул некой женщине.

Мама устало, но резко вскинула указательный палец:

— Чайные чашки.

Я не мог оставаться простым наблюдателем (хотя причины у меня, очевидно же, достаточно мелки).

Я притворился обиженным, так полагалось. Когда я вернулся, была очередь Фанчико.

— Господи Иисусе, — взвизгнул Пинта чьим-то голосом. — И где ты только набираешься этого?!

Вилки время от времени стукались о тарелки. Красивая женщина отхватила слишком большой кусок торта, так что пришлось ей, признав поражение, часть своего куска положить обратно на блюдо. На вилке испачканные помадой взбитые сливки.

— Но почему? — зазвенел чей-то голос из-под шляпы. — Почему они так поступают? Ребенка, жену…

Красивая женщина затаилась, затихла. Фанчико вместо ответа вонзил в них всех свое стихотворение.

Матери и любовницы слегка подались друг к другу (испуганно). Шляпы спаялись в зонт, и теперь уже оставалось только дунуть в полную силу, и над тополями полетели, полетели ведьмы.

Все-таки нельзя утверждать, будто Фанчико и Пинта больше тянулись к отцу.

Они исчезли не вдруг, хотя я вовсе не хотел этим сказать, что агония их длилась долго. Они удалялись, как отлетают все дальше и дальше белые парашютики одуванчиков, и если я все же рассказываю об этом как о событии, приуроченном к определенному времени и пространству, то по той лишь причине, что хочу оставить в памяти и глубокий вдох, и последовавший затем могучий выдох, от которого белые парашютисты вздрагивают и — прыгают, чтобы тут же разлететься в разные стороны, скрыться между деревьями, затаиться среди еловых веток, взмыть над альпинарием и неспешно исчезнуть с наших глаз, жадно за ними следящих.

Пинта с необычайно торжественным видом пнул меня ногой.

— Смотри!

На губах его вздулся пузырек слюны. (Так в комиксах изображают речь.) Пузырек лопнул.

— Видал? Вот так… — добавил он со значением.

Тупость, словно коровья лепешка, накрыла мое лицо.

Фанчико поправил свой галстук-бабочку.

— Итак…

Кожа у него на лбу пошла странными складками: сердитыми, унылыми, готовыми броситься на помощь.

— Вы уходите? — спросил я. Мой голос — надежда.

— Судаг’ь. Был г’ад познакомиться. Мы пг’овели вместе очаг’овательные годы… — Тут улыбка Пинты сникла.

— Милостивые государи, итак!.. — Фанчико щелкнул каблуками. Галстук-бабочка вздрогнул, как от удара. Мы стояли в саду, возле альпинария. Под ногами у нас — опавшие листья нашей последней беседы. Сейчас мы рассмотрим их все по порядку.

— Признаете ли вы, что мы потерпели фиаско? — Это мои слова. (Звучали они — непонятно почему — примерно так: устояли вы против дьявола?)

— Нет.

— До сих пор все наши добрые устремления и хитроумные маневры неизменно терпели провал. Тщетно мы осаждали взрослых намеками: взрослые подчас поразительно недогадливы. Напрасно также мы сочиняли письма и телеграммы отцу от имени мамы и наоборот. Что-нибудь нам удалось?

Фанчико поник головой. Пинта вышел из роли и захохотал.

— Да уж, это был колоссальный спектакль — ведь как они ускользали от нас с этими иконными лицами… лишь бы мы не пронюхали, что почва шатается под ногами!

— Да, но разве все это не означает, что их жизни, как рогатка в развилке, пошли врозь?

— Корень у них один. — Это тихий голос Фанчико. — Их жизни переплелись, этот клубок уже не распутать. Наша задача — показать им это.

— Нет. — Эта глупая тирада — моя. — Не может быть это нашей задачей. Допускаю, что они ощущают… что им не хватает друг друга. Но в то же время они технически не способны объединиться на общих делах своих.

С губ Фанчико неожиданно слетели слова:

— В твоем голосе слышатся царапины опыта. Твои речи уже полны горечи. В тебе не осталось веры: наши неудачи отворачивают от нас твое лицо.

— И его портят. — Это, разумеется, Пинта.

— Я не эгоист. — Слова-листья испуганно трепещут. — Я их не оставлю. Только здесь требуются иные средства.

— Реальные средства, более скромные средства, — засмеялись они дружно. Однако же какой это был жалкий смех, не смех, а смешок! Но я уже и так ВООБРАЖАЛ себя достаточно сильным. Что ж, ступайте, друзья!

Растерзанные, растоптанные листья под ногами. Каменная тяжесть железных подковок.