Говорил опять Пинта. Фанчико молчал как могила. Как могила, вот так. Он сказал мне однажды (в присутствии моих родителей), что его рот — хрупкий цветок из стекла, с ним надо поосторожнее. Хрупкий цветок из стекла.

Посредине был пень (или кряж?), на нем разлеглась холодная мраморная доска (словно заморенная кошка). Это был стол-кряж. И вокруг — стулья-пни. На девушках белые гольфы. На спине заморенной кошки — в приятном беспорядке — чайные чашки. И не какие-нибудь! Блюдечко, на нем чашка, серебряная ложечка. Девушки были очень воспитанные, на столе красиво лежали их руки. (Кисти рук.) Фанчико украдкой на них поглядывал. Утро улеглось на сад всем своим огромным белым животом. Тополя, ой, они же так и вонзаются в его живот!

— И вспарывают его.

Девушки взвизгивали, словно с верхушек тополей падали мыши, а в воздухе всего-то навсего кружилось несколько листьев. Фанчико не нравилось, когда девушки взвизгивают, ему гораздо больше нравилось, когда они тихо-мирно сидят на пеньках, вокруг них зеленеет трава и он, Фанчико, может в свое удовольствие разглядывать их белые гольфы. Пинту вовсе не занимало, как разлеглось над землею утро, так что он все крутился возле девушек, посмеивался, отхлебывал чай из чашки, перебирая ломтики сдобы, и — опять не закрывал рта. Поглядывал он при этом то на меня, то на Фанчико, подмигивал нам, но его речи — как тополиные листья — летели туда же, к девушкам.

— Утро над лугами и полями, утро над лугами и полями… вы хоть слышите, прекрасноглазые?..

Пинта ухмылялся во весь рот, он явно радовался, что никто не обращает на него ни малейшего внимания.

— …мчится во весь дух, галопом мчится, рассвет приторочив к седлу, и копыта не касаются вод…

— Чьи, чьи копыта?

Девушки смеялись, болтали ногами.

— Кто это мчится, вод не касаясь?

Физиономия Пинты надулась сердито. (Я захохотал.)

— Мчится-ска-кун из-тумана над-река-ми-иле-сами…

Так они пели. Пинта, довольный, задрал ногу в тапочке и дергал разлохмаченный кончик шнурка. Взгляд Фанчико вонзался в белые гольфы девушек, я же вонзил указательный палец в единственный ломтик сдобы с миндалем.

— …на-копытах-его-сверкает-роса…

— Развевается хвост, и рождается ветер.

Девушки вдруг метнулись и замерли в полудвиженье. (Как будто на них пролился воск горящей свечи и сразу застыл.) В саду показался мой отец, небритый, заспанный, помятый.

И тогда в конце улицы возник скакун из тумана, два скачка — и вот он уже в саду и сейчас всех нас проглотит.

Фанчико и Пинта возложили маму на катафалк. Раздался звонок, и Фанчико пинком зашвырнул тишину под кровать. На кровати мама.

— Вам кого? Никого не ищите. У нас сейчас траур.

Я стоял распятием в дверной раме (вверх и в стороны). Женщина пропорхнула сквозь меня. Она не сказала мне ни слова, только улыбнулась (она ведь была очень-очень красивая, красивее мамы) и тотчас огляделась в комнате. Эта женщина прошла сквозь крест, как будто он вовсе не был из дерева. Вот тогда на мгновение (на коротенький миг, какого достаточно, чтобы успел воскликнуть сын человеческий: Господи, зачем ты оставил меня?), на одно сморщенное мгновение я бессмысленным крестом замер в двери (вверх и в стороны).

— Вам кого?

— Вамкого, вамкого? — эхом отозвались Фанчико и Пинта.

— Мне кого, миленький? Ах, какой миленький, миленький, господи, какой миленький. — И при этом двигалась так, словно ее фотографировали. — Копия отца, право, копия.

Пинта захихикал. Фанчико в этот момент ничего не слышал, потому что, не дрогнув, продолжал делать свое дело: он собирал по всей комнате любимые мамины фразы, словечки, вытаскивал их отовсюду, из щелей паркета, из-под кровати, из постели, снимал с люстры, а когда набрал, полную горсть, осторожно и торжественно уложил все возле худенького маминого тела.

— Папы нет дома.

— О, так ты здесь, милая? — И женщина поцеловала смертельно бледную мамину щеку. — Вот ты где!

Мама, разумеется, не ответила. (Ее рот — ржавый замок. Ее рот — тяжелый темный подсолнух.)

— Я очень рада, милая. Как же это ты здесь, милая?!

— А ну-ка, дорогие мои! — крикнул я Фанчико и Пинте. — Вперед!

Пинта колошматил ее как попало, а Фанчико — по моему наущению, — наоборот, только гладил. (Всем ведь известно, что надо быть добрыми. Поласковей, Фанчико, поласковей.)

— Она в обмороке, — между прочим заметил Фанчико.

Я сволок маму с кровати и оттащил в другую комнату. Посадил возле столика. Тем временем ту женщину водрузили на катафалк. Фанчико расправлял черные ленты. Он искал ленту поплотнее, пошире, потому что яростные зубы сражения растерзали платье прекрасной женщины и (таким образом) ее грудь, наподобие белого гриба-дождевика, грубо сияла нам в лицо. Но вот и Фанчико с черной лентой!

Я положил руку женщине на лоб. И, водя туда-сюда большим пальцем, прошептал:

— Добрая женщина, убирайся к черту, добрая женщина.

(У маленького столика пьют кофе: посредине папа, по обе стороны от него две холодные, как кость, белые женщины. Три серебряные ложечки.)

Фанчико с Пинтой играли в четыре руки. Отвратительно. (Звуки — искусственные цветы и пузатый паучий ритм!) Что и где было? На пианино — два больших серебряных блюда: на одном сандвичи — с салями, лососиной, карбонадом, печенкой, икрой, сардинками, яйцами, ветчиной и маслом, на другом — пустые стаканы, рюмки. В воздухе голоса взрослых. (Бессловные звуки болтовни.) Пинта вскочил на крышку фортепьяно и ужасно противным голосом закричал:

— А, вот он, подлый соблазнитель! Глядите, у него зад светится!

Пинта ухмылялся. (А делал вид, будто смущен: мял и крутил краешек майки.) Фанчико продолжал негромко наигрывать. На его лице понурились печальные птицы. Пинта ухмылялся…

Первой явилась супружеская пара. Женщина и мужчина. Мужчина был нагружен до отказа: в одной руке букет (да еще обернутый в шуршанье шелковой бумаги), в другой руке коробка с пьяными вишнями, на лице — улыбка.

— Ох, но что же делать с этой бумагой?

Мама протянула руку. (И на ее лице улыбка мужчины.)

— Вот так. — И забрала у него цветы. (Вместе с бумагой.)

— Вот так. — И коробка исчезла.

Папа поцеловал руку гостьи.

— Прямо лошадь… точь-в-точь такие духи… лошадью воняет, да.

Папа поцеловал руку женщине, отчего она вдруг заржала. Фанчико, Пинта, да, собственно говоря, и я тоже сразу поняли, как поступить: три белых лепестка — три руки — вспорхнули ко второму (только-только нарождавшемуся и еще славному, крошечному) подбородку женщины, и в каждой руке было по кусочку сахара.

— Это вам, тетенька.

— Убирайтесь прочь, дьяволята. — На папином лице лужица гнева. (Ее уже не высушит ничья улыбка.)

— Как лошадь. Как лошадь… — Это опять мама сказала стене. (Шорох осыпающейся известки.) Мы отошли к стене. (К той же стене.) На наших лицах — легкие тени.

Шли минуты, гости прибывали один за другим. Фанчико так и сказал:

— Гости прибывают на спинах уходящих минут.

Высокий мужчина, с которым мама не поздоровалась, которому папа сказал: старина, дружище, черт тебя побери, и пригласил садиться, у которого лицо было пустое, как выпотрошенный будильник, и который погладил меня по голове, — этот гость не принес ничего. Все другие хоть что-нибудь да приносили. Шоколад, то, се.

— Кто то, кто се.

— Коробок с пьяной вишней — уже целая армия.

— Генерал от пьяной вишни.

— И весь генеральный штаб…

— …прячется в арьергарде…

— …подальше от линии фронта.

— Однако не будем забывать и о наборах с молочным шоколадом.

— «Шухард».

— Этот попадается редко. «Сюшар»[8].

— И просто шоколадки.

— И натуральный шоколад. Горький.