Он проснулся, но не сон был тому причиной. Дождь прорвался сквозь поредевшую листву, с веток закапало. Он вскочил — ему показалось, что на обочине кто-то стоит. Никого там не было, померещилось. «Пойду домой, у меня дом есть, нечего спать под открытым небом».

От воды и грязи одежда отяжелела и прилипла к телу. Балог вошел в дом. В темноте он смутно видел окно и нашарил под ним кровать. Снял куртку, скинул брюки и отпихнул одежду ногой. Лег, дотронулся до прохладной стены. Дотянулся до оконной рамы, медленно повернул согнутый гвоздь и открыл окно.

Одеяла он не нашел и укрылся курткой.

Он решил рано встать и сразу же отправиться на берег Красны.

Стук дождя то усиливался, то затихал и в конце концов усыпил его.

К утру дождь кончился. Балог выглянул в окно. Крыша еще не просохла, под окном дремали влажные мальвы. Солнце уже взошло, кое-где на горизонте мелькали черные пятна. Балог увидел вдали каштаны. «Это те каштаны, что в Захорони, за кладбищем, в Захорони». Мимо озера, по дороге, поросшей терновником, спешил какой-то человек. «И эта дорога тоже ведет на кладбище».

Он поднял с пола брюки, встряхнул их и с трудом натянул на себя. Достал серп. Отыскал под кроватью напильник. Серп точил аккуратно, чтоб не порезать руку. «Сухой початок нужен, на рукоятку серпа надеть. С такой тонкой рукояткой много не наработаешь».

Балог миновал то место, где лежал вечером. Листья, которые он сгреб накануне, размыл дождь.

Чтобы добраться до реки, предстояло пройти по главной улице деревни.

Никто ему не повстречался. С некоторых дворов доносились голоса, но на дороге никого не было. Перед церковью он остановился и взглянул на распятого Иисуса. Сирень и розы в церковном саду осыпались и пригнулись к земле. Ветви каштанов клонились к крыше. Каштаны падали ему под ноги, на мокрую землю.

«А каштаны жарят?» Он набил полные карманы. «Достану где-нибудь спичек и зажарю на берегу».

Перед входом в церковь он остановился и взялся за бронзовую ручку. Она показалась ему очень холодной. Он толкнул дверь, но она не поддалась. Ему хотелось еще раз взглянуть на картины, на статуи, на алтарь.

Тут он сообразил, что так или иначе вернется сюда с корзинами, и отпустил ручку. «Тогда и попрошу попа, чтоб пустил меня еще раз в церковь».

Глядя на длинную, изъезженную телегами проселочную дорогу, похожую на влажную ленту, он вдруг подумал, что уехал с работы совсем недавно.

«В поезд я сел в пятницу вечером. В субботу утром, даже не утром, а на рассвете, приехал. А сегодня воскресенье. Столько всего случилось, а кажется, будто только что с бригадиром разговаривал».

Перед глазами на минуту возникло лицо бригадира: зачесанные волосы, выпуклый лоб, толстые губы.

«Будто бы тут стоит, на дороге, и руку протягивает. А я будто бы мешаю смолу и дрова в огонь подбрасываю».

Следом за бригадиром он увидел жену, живую, сидящую за околицей. Вчерашнее все сильнее рвалось наружу. Черные чулки плохо натянуты, рот все время норовит открыться. Зубы почерневшие видно было. «Это, что ли, смерть? Что же это за сила такая, что напрочь меняет человека, руки не дает поднять, заговорить? Учитель на бетонке говорил: все имеет свой смысл. Камень, инструмент, земля, небо — словом, все. И это хорошо, потому что человек умеет этот смысл обнаружить. Потому что человек — самое что ни на есть могущественное и изобретательное создание. Так или сяк всегда до смысла докопается… Ну а у смерти какой смысл?»

Балог сам удивился, как все это пришло ему в голову.

Вообще-то он много о чем думал, но только когда время было, другими словами, когда закуривал.

Но теперь-то у него ни времени, ни сигареты.

Он хотел сперва добраться до плотины, а там уже посмотреть, куда идти дальше. Ему уже давно не приходилось собирать лозу, поэтому сперва надо было оглядеться. Балог потянул носом воздух… Дороги он знал хорошо — помнил еще с детства.

Первая неожиданность подстерегала его возле плотины: берег сплошь порос сорняками, низенькой, колючей дикой сливой.

«Тут не то что лозу собирать, тут пройти нельзя. Красна не годится. Надо идти к Самошу или к Тисе».

Сойдя с моста, он повернул на проезжую дорогу, ведущую к Самошу.

«Какая же она проезжая, когда по ней и проехать-то нельзя?» Дорога и вправду была узкая, по ободранной коре было видно, что телеги постоянно задевают за деревья.

Трава на лугу была зеленее, чем в деревне, — осень еще не успела стереть летних красок. Узкая дорога сменилась другой, пошире, но вся она поросла высокой травой, по ней, должно быть, мало кто ездил. По обеим сторонам ее тянулись к небу высокие, стройные ясени. Стволы их были оплетены паутиной, она казалась тонкой, переливающейся на солнце оградой. На ней сверкали капли росы, кое-где застряли опавшие ясеневые листья.

«Тут колючек нету, сниму-ка я ботинки. Босиком идти легче».

Однако ботинок он не снял, решив подождать, пока испарится роса.

Он искал початок кукурузы, чтобы надеть его на рукоятку серпа. Сперва он облупил бы его, а потом надел бы на рукоятку. За ясенями раскинулся покосный луг. Балог пересек его и направился к кукурузному полю.

Стоило ему сорвать кукурузный початок, как за спиной послышался голос:

— Выходит, мы и по воскресеньям воруем, ни свет ни заря.

Михай Балог в страхе выронил серп и обернулся.

Перед ним стоял сторож.

— Доброе утро, — сказал Михай Балог.

— Я тебя уже однажды ловил, когда ты дрова воровал. Только нынче собаки при мне нету. Придется самому тебя загрызть.

— Вы же видите, у меня в руках ничего нету. Куда мне прятать? Мне всего один початок и нужен, на рукоятку серпа надеть. А то работать не смогу. Смотрите сами: куда мне прятать? В карманах у меня — каштаны, не в ладонях же прятать.

Сторож подошел к зарослям люцерны, посмотрел на Михая, но ничего не сказал. Михай Балог тоже остановился на люцерновом поле. Сторож внезапно спросил:

— Жену вчера похоронил?

— Вчера.

— Сколько лет ей было?

— Сорок семь.

— Сорок семь? Вот и моей тоже. Ей и сорока семи не было, когда померла. Я слыхал, твоя тоже от рака. Подлая болезнь, вот уж подлая, так подлая.

Михай Балог пошатнулся.

— Да.

Сторож закурил, давая понять, что не торопится и расположен побеседовать. Угостил сигаретой Балога.

— Не могли бы вы дать еще парочку? Мне целый день лозу собирать, а у меня ни одной нету. И спичек тоже.

— Чего тебе надо? Лозы? Да где ты ее теперь возьмешь? — спросил сторож, протягивая Балогу сигареты и спички.

— Здесь где-нибудь.

— Здесь? Я еще на прошлой неделе ничего не нашел. Все дружки твои, с поселка, они все обобрали, и деревенские тоже.

— Мне очень надо.

— Надо или не надо, а лозы и за десять километров не сыщешь. Разве что чахлая какая-нибудь да коротенькая.

— Мне надо.

— Кому эта лоза нужна, зачем?

— Попу.

— На ужин, что ли?

— Я обещал корзины сплести, за молитву.

— Толково, нечего сказать. Я у тебя кое-что спросить хотел… Ты где работаешь?

— На дорожном строительстве.

— Хорошее место?

— Хорошее.

— А платят как?

— Прилично.

— Бросил бы я эту работу. Платят мало. Все бы ничего, да денег мало дают. В этом вся закавыка.

— Да. Без денег шагу не ступишь. Вот ты, то есть я хотел сказать, вы…

— Давай, давай на «ты».

— Одним словом, даром только птички поют. Ты вот ходишь себе, ходишь по полю, а толку мало.

— Мало.

Михай Балог с наслаждением затянулся. Сигарету он прятал в ладони, дым змеился между пальцев.

Он был горд собой. Сигарета освежила его. Сторож разговаривал с ним, словно с приятелем. «Сегодня день хорошо начался», — подумал он. Но особенно приятно было то, что сторож, можно сказать, попросил или вот-вот попросит устроить его на работу.

— Я тебе вот что скажу. Поехали со мной. Тебя сразу возьмут, прямо сразу…

— Да что ты…

— Верно говорю. Рабочую одежду выдадут, плата всего семьдесят форинтов в месяц.